Ри скорее рухнула, чем села на верхнюю ступеньку, колени враскоряку, голову книзу, спросила:

— А как еще это можно?

Ри спускалась по склону Хокфоллского холма, и со спины ее прикрывало только солнце. Она громко шаркала ботинками по дороге, смотрела, как из труб внизу поднимаются тонкие рейки дыма. Уже дважды оборачивалась она глянуть на дом, по древний грузовик больше не было видно. Вдоль дороги по-прежнему громоздились отвалы снега, и сугробы таяли, по поля быстро превращались в грязные болота с драными белыми кантами. У самой ограды бродили коровы, копыта их чвакали, вытягиваясь из жидкой грязи. Па них лился солнечный свет, натирал коровьи шкуры, и они от этого блестели, а на лице у Ри выступал пот. Бабулино пальто было слишком тяжело для прояснившейся погоды, но Ри не снимала его, пока спускалась с горки к лугу со старыми падшими стенами.

Исчезая, снег оставлял старые разбросанные камни на виду посреди чахлых зимних сорняков и растекающейся жижи. Какие-то камни лежали по два друг на друге, какие-то скопились по нескольку, между ними из щелей пробивались хилые дубки. На лугу издавна паслись коровы, они и протоптали эти лысые тропинки в траве и вокруг камней. Тут и там из коровьей грязи непредсказуемыми красками сверкали осколки цветного стекла.

Дорожка к дому Тумака Милтона была широкой, две машины бы разъехались, засыпана мелким скатанным гравием. Камешки подавались под ногой, каждый шаг скрежетал, как лопатой. Вдоль дорожки росли деревья, с веток чирикало много птиц, но пели они совсем не одно и то же. У мышастого дома стояли две легковушки и два грузовичка. На платформе одного отдыхала красная енотовая гончая, — когда Ри подходила, она встала и гавкнула.

В доме открылась дверь, выглянула миссис Тумак. Быстро прикрыла дверь, затем вышла с дымящейся чашкой в руках. Сиськи на ее плотном теле висели до живота и колтыхались, пока наступала. На крыльцо за спиной миссис Тумак вышли еще две женщины, осанки и подбородки у обеих предполагали — близкие родственницы. Седые волосы миссис Тумак наверху скрепляли большие розовые бигуди, прихваченные желтой косынкой.

Ри потянулась к горячей чашке, улыбнувшись, сказала:

— Да я на самом деле…

И тут весь мир вспыхнул вверх тормашками у нее перед глазами, в ушах зазвенело, и она пошатнулась, а потом мир вспыхнул еще и еще, и она попятилась по гравию. Одно розовое бигуди у миссис Тумак раскрутилось и болталось, как на пружинке, вокруг всей головы, когда она заносила большую руку, еще раз целя в лицо Ри, и та замахнулась кулаком на эти тупые зубы меж красных губ, но промазала. Вокруг столпились остальные женщины, боты до лодыжек, посыпались новые тяжелые удары, и у Ри будто все суставы расклеились, распались, и она уже опустошалась, стекала в землю, а через весь рассудок у нее чертили углы черные крылья, и рычали звери, выпущенные из клеток этих женщин, а ее топили куда-то в стон, запинывали в молчание.

Слова достигали ее, но ни одного она не понимала. Боль была густа и ослепительна, странствовала по всему ее телу грохочущими волнами. Дух ее был совершенно черен, пока к центру осознания с краев не поползли крохотные ломтики тусклого света, но первые прояснившиеся мысли у нее были невнятны и неуловимы. Лопаты — она слышала скрежет лопат, несколькими копали вокруг нее, потом ее приподняли, и она мучительно полетела, пока ее не сбросили на свежую землю, пахшую сеном и мешками с кормом. Приземлившись, закричала. В ушах бубнил уродливый шум, в носу что-то сгустилось. Во рту чувствовалась кровь, она сплевывала в солому стеклянными шариками. Язык облизывал во рту слякоть, забивался в сочащуюся пустоту вместо двух зубов.

— Совсем спятила сюда приходить — ну не спятила ли, раз приперлась?

Открывался только один глаз.

— Мамаша у нее чокнутая, так и она туда ж наверняка.

Женщины стояли над ней — шпили опасности, накрашенные помадой, в косынках. Увидели, как у нее открылся глаз, как она села, — все ребра болели, и ноги, и везде. Ее испачканные зубы лежали на соломе, выбитые изо рта, вместе с корнями, и она вся потянулась к ним, нашарила, загребла в ладонь, сжала их в кулак. Бормотнула:

— Я не чокнутая. Не чокнутая. — Брызжа изо рта кровью, сунула зубы в карман Бабулиного пальто. Слова во рту звучали раненно, изувеченно, но вылетели из него жестко, как предсмертный вой: — И никогда я чокнутой не буду!

Миссис Тумак шагнула поближе, предстала вся перед ней — волосы уже убраны на место, под тугую косынку. Выглядела мрачно и невозмутимо.

— Тебя предупреждали. Тебя вежливо предупредили, а ты не слушала — ты зачем не слушала?

— Я не могу слушать. Не могу просто слушать.

Она медленно повернула голову, шатко, целя здоровым глазом, увидела, что в амбаре есть и другие. У открытых ворот топтались тени в мужских шляпах, курили, молча наблюдали. Одна шляпа шагнула совсем близко. Меган присела на корточки, похлопала Ри по лицу, сказала:

— Ну и что мы с тобой делать будем, миленькая? А?

— Убьете, наверно.

— Эту мысль уже высказывали. Другие есть?

— Помочь мне. Такую никто ведь не предлагал, правда?

Незрячий глаз раздуло, и он весь слипся, туго натянувшись. Там все опухло, Ри попробовала разлепить веки, но этим глазом даже дневного света не чуяла. Пришла пора сплюнуть кровь, она вырвалась изо рта тяжелыми комками, за которыми тянулись нити слюней — по щекам, подбородку. Языком Ри щупала обрывки собственного мяса, отставшие от плоти внутри губ. Юбку на ней порвали, все ноги в синяках, наливавшихся все более мерзкими красками.

Меган сказала:

— Я как-то на днях уже пыталась тебе помочь, а смотри, до чего дошло.

Группа у дверей стала расступаться, пропускать кого-то, и, хотя имени никто не произнес, Ри знала: в амбар вошел Тумак Милтон. Можно было определить, что к ней шагает силуэт в шапке — тень в старинной фермерской зимней шапке с растягивающимися ушами и верхом, как цилиндр. Меган глянула на подходящую к ним шапку, затем встала, быстро убралась в сторону.

Над Ри воздвигся Тумак Милтон, легендарный человек, лицо — памятник из озаркского камня, с выступами, углами и холодными тенями, которых никогда не касалось солнце. Борода-лопата посерела от старости, но двигался он молодо. Присел, схватил ее за подбородок и повернул голову из стороны в сторону, изучая урон. Он оказался больше, чем Ри думала, руки сильные, как ливневый поток. Глаза вовнутрь заглядывали до глубины, ни о чем не спрашивая, и брали все, чего б ни пожелали.

Он произнес:

— Если тебе есть что сказать, деточка, лучше говори сейчас.

В голосе его были занесенные кувалды и длинные тени.

Ри чувствовала, как жжет моча, высыхающая у нее на ногах, извержение погуще хлюпало в трусах. Из-под крыши на них смотрели голуби.