кровать поставили, а младшенькая вон туда залезает.

Над дверью нависали дощатые полати.

— Зачем же в потолке этот крюк?

— Для зыбки. Грудных качали. Ляжешь на полати и ногой за лямку дергаешь, покуда не уснешь. Беда, если обе хозяйки родят: одна внизу, другая наверху мается. А уж как в общих спальнях жили — и рассказать нельзя! — Лопатина рассмеялась. — Зимой хоть нос законопачивай. Лета, бывало, не дождемся. Мы с мужем долго врозь жили, я в женской, он в мужской спальне, пока сын не родился.

По улицам демонстранты шли с песнями.

Слушай, рабочий, война началася,

Бросай свое дело, в поход собирайся!

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов!..

Если б были все, как вы, ротозеи,

Что б осталось от Москвы, от Расеи?

…Так громче, музыка,

Играй победу!

…Эх, Дуня, Дуня-Дуня я,

Комсомолочка моя!

Как только колонна приостанавливалась, высвобождался круг, и начинался пляс. Плясунам подпевали:

Чай пила, самоварничала,

Всю посуду перебила, все кухарничала!..

С балкончика Статуи свободы перед зданием Моссовета Маяковский читал свой «Левый марш».

Кто там шагает правой? —

разносился над толпами его могучий голос, и все за ним дружно повторяли:

Левой!.. Левой!..

Новостью было появление на улицам громкоговорителей. Москва впервые слушала радиоконцерт. Из четырехгранных усилительных труб, укрепленных на столбах или стенах домов, неслось неестественно громкое пение, булькающие звуки рояля, густой голос диктора. Толпы замедляли шаг.

— Где они играют? — спрашивали рабочие. — В этом доме?

— Зачем в этом! Издалека, откуда хошь слышно.

— В деревнях бы таких труб понавешать, — рассуждали другие. — В Москве нам докладчика и на автомобиле привезут.

— А что, можно через такие трубы для всей России вслух газету читать?..

Из плясунов Трехгорки особенно приглянулся Косте один, немолодой и с виду невзрачный. Взрывался хохот, едва он выступал на круг, — до того задорны и уморительны были его плясовые ухватки.

Эх, сыпь, Семенна!

Подсыпай, Семенна!..

— Дядя Неворуй! — окликнула его Феня Лопатина, когда он, отирая платком лоб, сошел с круга. — Василий Иванович! Иди-ка сюда, товарищ хочет с тобой познакомиться.

— Как вы его зовете?

— Дядя Неворуй, — смеялась Федосья Павловна.

— Это я в нашей газете так подписывался, да разгадали мой псевдоним, — объяснил плясун, улыбаясь.

— Воров разоблачали?

— Да, и воров тоже… У нас этого добра не в диковинку, и обыски в проходной не помогают.

По Красной площади двигались под сплошное «ура!». С трибуны члены ЦК партии и члены правительства махали шляпами. Ленин, с красным знаменем в руке, смотрел с огромного плаката на кремлевской стене, и толпы народа кричали ему «ура!».

3

Мимо храма Василия Блаженного, с Красной площади спустились к Москве-реке. Трамваи из-за демонстрации всё еще не ходили. Пересветовы шли пешком по набережной с Лопатиной и Василием Ивановичем, «Дядей Неворуем».

Разговорились. Костя спросил про Фениного мужа, и трехгорцы стали вспоминать, как они в пятом году на Пресне спиливали телеграфные столбы и снимали ворота с петель для баррикад. Феня с мужем были в одной боевой дружине.

Долго дрались тогда рабочие, пока власти не привезли из Петербурга Семеновский полк. Пошли обыски, аресты.

— У мужа оставалась шашка, у меня револьвер. Бросили мы их незаметно в уборную. Сидим, ждем. Казарму у нас повально обыскивали. Доходит до нас очередь, — ничего у нас не нашли. Мы было успокоились, да в следующих комнатах кто-то им сказал, что мы с мужем дрались на баррикадах.

— Из своих рабочих кто-то выдал?

— Не жил никто у нас из чужих, — отвечал за Феню Василий Иванович. — У нас трое нашлось предателей, на фабрике. Один немой, — так тот все клюшкой прицеливался, указывал полицейским, кто с баррикады стрелял. Всех троих потом рабочие поубивали.

— Солдаты вернулись, — продолжала Федосья Павловна. — Муж ребенка на коленях держал. «Одевайся, — говорят ему, — пойдешь с нами. А ты сиди с детьми, про тебя мы не скажем». Пожалели, что ли, бабу… На другой день меня пустили к мужу. Он мне сказал: «Феня, расти наших детей, я больше не вернусь».

— Их у нас четырнадцать человек тогда взяли и держали взаперти, — говорил Василий Иванович. — Всех и расстреляли на другой день к вечеру, на фабричном же дворе. Положили на две повозки и увезли в полицейскую часть.

— Я всю ночь заснуть не могла. Все думала, может, мой жив еще. Наутро пошла искать. Прихожу в часть, а мне найти его не дают. Рвалась я тут, плакала… Привели к приставу, тот хохочет: «Мы их всех, негодяев, постреляли!» Но дал мне пропуск. Вошла в первый сарай, вижу — груда раздетых тел, воздух такой тяжелый… Смотрела, смотрела, мужа моего нет. Нет и во втором сарае. В третьем, вижу, лежит рядом со своими товарищами. Голова пробита, в груди, в боку пули…

Наняла я крестьянина с лошадью, отвезла тело в часовню. Денег у меня нет его хоронить. Спасибо, рабочие с нашей «Прохоровки» помогли, приходили смотреть убитого и клали ему на грудь деньги. Принесли тело в церковь, а священник и говорит: «Что это ты его, как разбойника, в красную рубаху нарядила?» — «Исполняю мужнее желание, как он просил».

Ну… Выбросили меня на улицу с фабрики с малыми детьми. Деваться некуда, уехала я в деревню к знакомым. Немного спустя получаю по почте, не знаю от кого, пятьдесят рублей. Справилась я маленько, вернулась в Москву поступать к старому хозяину. Сначала не хотели принимать, потом взяли. До семнадцатого года на фабрике всё косо на меня смотрели, как на преступницу. Сейчас, конечно, дело другое. Иной раз комсомольцы попросят, расскажешь им про старину…

По словам трехгорцев, заработки на фабрике сейчас низкие, далеки еще от довоенных, а и тогда были не ахти какие. У кого в деревне хозяйства нет, тому туго приходится. Но в граверном цехе вот хорошо зарабатывают, особенно на сверхурочных. Летом фабрика по-прежнему стоит: хлопка своего в России нет, из Америки ввозим. Прохоров, бывало, и на пасху тоже отпускал рабочих весной, — давал расчет, а через две недели нанимал заново.

— Весной в Москве-реке вода грязная, на отбелку все одно не годится, вот он и убивал разом двух зайцев — и свою выгоду соблюдет, и богомолов ублажит наших.

Бытует среди рабочих, по старинке, и пьянство, и битье жен. С прошлого года появилась на фабрике