Или, например, та, что называет себя психотерапевтом и оставляет Эвона Цвогга, прежде чем подняться на верхний этаж, где она занимается Образовательным центром, копаться в течение часов в стопке черно-белых фотографий, которые она выкладывает на гладкий стол, всегда одних и тех же фотографий, одних и тех же снимков, не таящих в себе ничего нового.

— Я сейчас приду, Цвогг, никуда не уходи, — говорит она.

На потолке слышатся ее неровные шаги, кто-то передвигает цементные плиты, ящики. Затем воцаряется тишина.

Город неподвижен за окнами, зияющими пустыми глазницами. Когда дует ветер, красноватая пыль образует на земле подвижные и красноватые прожилки, считается, что это напоминает планету Марс. Небо порой столь ослепительно, что теряет всякий цвет. Ласточки тучами описывают головокружительные круги промеж зданий Канала. Они переругиваются в пронзительном крике в течение трех четвертей часа, затем внезапно улетают. Тишина снова воцаряется в комнате. Эвон Цвогг дотрагивается до фотографий, которые знает уже наизусть, тем более что речь идет о восьми отпечатках с одного и того же негатива, отличающихся друг от друга лишь контрастностью. Иногда та, что утверждает, что умеет лечить сумасшедших, спускается с верхнего этажа, открывает дверь и спрашивает у Цвогга, может ли он что-нибудь сказать по поводу фотографий. Цвогг пожимает плечами. Женщина выжидает минуту, затем она закрывает дверь и поднимается снова на верхний этаж. Она красива той сдержанно-небесной красотой, которой обладает большинство китаянок. На ней свободная одежда, вылинявшие джинсы в сочетании с джинсовой курткой и черным топиком. Перед тем как закрыть дверь, она обещает скоро вернуться.

Когда ласточки оставляют их в покое, а также в те дни, когда ветер не сильный, стрекозы влетают в окна. Сильное небесное свечение оказывается той причиной, по которой не всегда удается восхититься их грацией. Часто они, скажем, синего цвета, синего, тяготеющего к сине-бирюзовому. Некоторые из них зависают над фотографиями перед Эвоном Цвоггом, трепеща крылышками. Случается, что от нечего делать Эвон Цвогг ловит одну из них и съедает.

Немного позже, в этот же день, я проникаю в почти пустую комнату, где Эвон Цвогг грезит во сне, и когда я говорю я, то имею в виду прежде всего Язара Дондога, в чем открыто сразу же и признаюсь. Я сажусь рядом с ним в кирпичную пыль, в ржавчину, в марсианскую пыль, посреди останков стрекоз. Мы знакомимся. Спустя мгновение я рассказываю ему о Магги Квонг.

— Психотерапевтша? Ты живешь с психотерапевтшей? — изумляется Эвон Цвогг.

— Нет, — говорю я. — Не с ней. Ее зовут Сара Квонг. А я живу с ее сестрой Магги. Мы продаем овощи на рынке.

Успокоившись, Эвон Цвогг перемешивает фотографии, лежащие перед ним в ожидании, он выбирает одну из них и приставляет к ней свой потный палец.

— Ты видишь, это то, что было когда-то. Это мой дед.

В свою очередь я склоняюсь над фотографией. На помятой бристольской бумаге снежный пейзаж по ту сторону железной дороги и трое мужчин, двое из них одеты в рубища, бывшие когда-то штатской одеждой, и еще один, закутанный в лохмотья военного костюма, неуверенно грозящий им ножом. Действие может происходить где угодно и в какую угодно эпоху.

— Который из них?

— Который что? — вздрагивает Эвон Цвогг.

— Твой дед? Из тех троих, который из них?

Эвон Цвогг напускает на себя раздраженный вид. Он складывает все фотографии в стопку и переворачивает их, чтобы я не смог больше ничего увидеть. Пальцы его дрожат. Я не знаю, как восстановить то, что могло бы быть между нами.

— А ты, — говорит он с неожиданной горячностью. — Из нас двоих ты который?

Несколько данных перед началом визита, несколько цифровых ориентиров. Моей смерти сто миллиардов лет, и в этом она похожа на смерть всех и каждого, а моей жизни сорок восемь; я уже говорила здесь и где-то еще, что не знаю, имеет ли все это какой-либо конец, и сколько времени надо бежать, чтобы его достигнуть. Есть и другие цифры. Сосны, лиственницы, пихты, что нас окружают, имеют высоту от тридцати четырех до пятидесяти семи метров. Муравейник, перед которым мы сейчас стоим и который кажется опустелым, на самом деле таковым не является, простирая свои подземные ходы на расстояние в тридцать метров. Их разветвления позволяют муравью незаметно пройти через совокупность всех интересующих нас развалин. В этот момент температура в подлеске доходит до двадцати четырех градусов, но зимой термометр опускается до минус сорока, в окрестностях до минус пятидесяти. Молчание тогда становится хрустальным. Лес кажется абсолютно мертвым отсюда и до реки, которая в течение пяти месяцев полностью лишена движения подо льдом. Млекопитающих здесь не так много, как было когда-то, под когда-то я имею в виду момент, когда началось восстание. Несколько белок скачут в вышине в течение июля-месяца, иногда можно увидеть, как пробегает рысью лиса, но ни один вид не смог в достаточной степени генетически восстановиться, чтобы вновь обрести способность к размножению. Уже с давних пор волков и медведей можно встретить здесь только во снах. Когда я говорю можно, то не имею никого конкретно в виду. Еще несколько цифр. Восстание в доме для престарелых произошло двести или триста лет после мировой революции. Здание, которое в настоящее время уже трудно разглядеть, когда-то давало приют приблизительно сорока старикам, в основном женского пола, чья сопротивляемость смерти не нуждалась уже более в доказательствах. Даже способность изображать бессмертие уже более не составляло предмета научных споров, без сомнения, еще и потому, что девяносто пять из ста процентов ученых к этому времени уже умерли. Столичный ветеринар посылал каждый год опросники, которые директриса заполняла с грехом пополам; дело передавалось служащим почты, когда они появлялись в этих краях, поскольку в то время еще существовала услуга этого рода. Группа почтовых служащих состояла из директрисы, лесничего, который в течение зимних месяцев разделял с директрисой ложе, и пяти горничных на все про все, среди которых обычно вспоминают мать и дочь, Людмилу Матросян и Розу Матросян. Предметов сохранилось мало, и они свидетельствуют об автаркическом бытии в атмосфере, преимущества которой заключались в том, что она была одновременно и заботливой, и лагерной. Помимо мебели и хозяйственного оборудования там был также фургончик, на котором лесничий ездил по семикилометровой проезжей дороге вокруг дома для престарелых. Легенда гласит, что машина сломалась во время манифестации, в день, когда отмечалось двухсотлетие со дня рождения Комсомола, организации, пользовавшейся большой популярностью у старух, и с тех пор она уже никогда больше не ездила. Здесь можно различить также остатки бесхозных вещей, вытолкнутые на поверхность земли растущими корнями гигантской лиственницы в западной зоне означенной территории: лес здесь уже отвоевал свои права. Другие цифры, на этот раз касающиеся относительной географической изолированности «Крапчатого зерна». В двадцати двух километрах отсюда существовала старая экспериментальная ферма с парниками, обогревающимися ядерным реактором, которую фермеры покинули сразу после того, как атомная сердцевина ядерного реактора начала оплавляться. Предприятие это закрыли во время восстания. Два инженера оставались там, чтобы обеспечить обслуживание оборудования. Это были мужчина пятидесяти двух лет, Тарас Брок, и специалистка в области физики Рита Арсенал, которую депрессия лишила всякой силы и которая проводила теперь, кажется, все свое время, сидя на ядерном резервуаре, на обжигающем бетоне, слушая гул расщепляющегося атома и проборматывая постэкзотические сказы, закрыв при этом глаза. Тарас Брок совершал частые рейды в «Крапчатое зерно» под предлогом организации сеансов дезактивации. На самом деле он крутился в это время вокруг Розы Матросян, и в самый день восстания он принес ей корзину красной брусники, намереваясь тем самым заставить ее прекратить сопротивление, которое она всегда оказывала, как только речь заходила о сексе. Но теперь давайте начнем наш визит, который состоит из четырех частей, каждая из которых соответствует одной из четырех стран света. Можно также упростить дело, оставшись стоять на месте, например, у ствола этой сосны, возле пригорка, на который уже обращалось ваше внимание и который есть не что иное, как гигантский муравейник, что возник возле одного из счетчиков Гейгера, принадлежавшего когда-то Тарасу Броку. Здесь можно также увидеть заросший мхом пенек, который нам указывает, что мы прибыли на место руин, а не бог знает куда в тайгу. Представим на этом месте фасад. Перед нами находится столовая, коридор, кухня. Дортуар, в котором был зачат Вилл Шейдман, находился на втором этаже. Если мы напряжем воображение, то сможем представить себе Вилла Шейдмана, выпрыгивающего из окна и приземляющегося в самой гуще бегонии, там, где растет сейчас стрельчатая ель, он тут же проворно вскакивает и затем, тяжело оттолкнув Тараса Брока, начинает свой долгий бег на северо-запад. В кухне в этот день Роза Матросян уже разогревает подсоленный чай на завтрак. Корзина красной брусники благоухает на краю стола. На пороге дома Тарас Брок разложил инструменты для измерения уровня радиации, которые настроены так, чтобы издавать треск лишь в экстремальных ситуациях, например при приближении ядерного облака или в руках у Риты Арсенал. С утра уже было жарко. Вылупившиеся возле экспериментальной фермы кузнечики заполонили местность и явно выражали желание навязать свои представления о музыкальной гармонии миру. Тем не менее в это утро отнюдь не мутировавшие насекомые стали причиной гула. То были шаманические возгласы, помогавшие Виллу Шейдману извлечься из небытия, и шум рукопашной, что усиливался в помещении, потому что служащие, как всегда, пытались противодействовать намерениям старух. Вы видите здесь уголок, который Иальян Хейфец называла будуаром. Здесь на возвышении стоял телевизор, который не принимал никаких программ вот уже шестьдесят лет по причине возникших помех. Там, где вздрагивают сейчас колоссальные папоротники, сидела Иальян Хейфец, вороша воспоминания своей юности, события, пережитые ею во времена, когда она руководила обществом по международной борьбе с капитализмом. Роза Матросян присела как-то на корточки в этом углу, коврик под ногами у нее соскользнул, она неловко схватилась за этажерку, которая поддерживала телевизор, приемник упал ей на череп и раздробил его. Сегодня мы не увидим ни приемника, ни остатков диванов и кресел, которые помогли бы нам представить те тихие вечера, что протекали в этом будуаре. После того как обрушилась крыша, а за ней и второй этаж, строительные обломки еще долгое время портили пейзаж, но теперь и они исчезли. Дожди и тающие снега сместили остатки здания в сторону, ветер развеял летучую пыль, перегной отполировал руины, многие поколения деревьев стерли все следы. Дальше, за стволом этой лиственницы, из-под земли торчит основание лестницы, с которой Людмила Матросян была сброшена старухами и где ухаживающая за ними сестра сломала себе шею, так же как и директриса, что поднялась в дортуар незадолго до этого. Директрису встретил Комитет принимающей стороны, вооруженный огромными раковинами, из которых в иные времена извлекались звуки, и она тут же забилась ногами в конвульсии под кроватью дортуара, слева у входа, в луже мочи и крови. Шум сражения не покидал в этот день дом для престарелых вплоть до полудня. Обратите теперь ваш взгляд на мшистый ковер напротив этого пня. Вы можете различить косоугольную конструкцию, напоминающую второй муравейник. На самом деле это вторая стена. На эти кирпичи опустилась Рита Арсенал, когда после зимы, проведенной в одиночестве в напрасном ожидании возвращения Тараса Брока, она решила отправиться к дому для престарелых. Теперь по ночам это место фосфоресцирует. С момента смерти Риты Арсенал прошло приблизительно сто миллиардов лет, как и со времени смерти всех остальных, а жизни ее было в то время сорок пять или сорок шесть лет. Мы не знаем, где Рита Арсенал находится в настоящее время и в каком состоянии она пребывает. Наш визит окончен.