Под жалким освещением Клара Гюдзюль взвешивает теперь свою дневную добычу, и затем она ее сортирует, потому что требуют, чтобы пластмассу отделяли от алюминия. Требуют относится здесь, разумеется, теперь уже в гораздо меньшей степени к Кларе Гюдзюль. Потом она получает ей причитающееся, свои доллары, потому что деньги снова пущены в оборот в обществе, с того же самого времени, что и принцип торговых отношений. Обычно она получает два доллара.

— Ради тебя я округляю, — говорит перекупщик.

Клара Гюдзюль засовывает грязные купюры под мышку, в карман, спрятанный там у нее, затем она приподымает металлический стержень, висящий у нее на груди наперевес, и уходит. Ворча или храня молчание, в зависимости от своего настроения, она выходит из светового круга.

Она растворяется на улице.

Больше ее там нет.

Подвешенная у входа в лавку, ацетиленовая лампа освещает весы, прилавок и скривленную рожу перекупщика, его испитое лицо человека с низкой зарплатой, а также пространство перед прилавком, усеянное коробочками, различной корпией и ржавчиной, потому что перекупщик принимал также бумагу и старое железо.

Иногда, не имея в кассе ничего, чтобы заплатить своим поставщикам, а, когда я говорю о поставщиках, я имею в виду в основном себя и Клару Гюдзюль, перекупщик рассчитывается с ними отбросами, ковыряясь в своей куче отбросов. Вместо положенных двух долларов, он дает им пластмассовые бутылки, которые мы только что собрали, и добавляет к ним четыре или пять журналов, взятых из стопки иллюстрированной прессы.

— Вот, — говорит он. — Пятый вам в подарок. Красивый, весь цветной.

Клара Гюдзюль не возражает, она знает, что с обычаями капиталистического мира не спорят и что надо попросту набраться терпения до наступления дня мятежа, когда можно будет убить того, кто поступал с вами несправедливо, и снова она уходит во тьму.

Под большими деревьями идет она по размокшим тропинкам, она семенит приблизительно четверть часа в сторону реки, осаждаемая комарами, идя сквозь ночь, что стрекочет вокруг нее и благоухает, и в конце концов снова оказывается в месте, которое она называет домом, на тюфяке, который банановые листья укрывают от дождя и несчастья, окруженном квадратом сухой земли, на котором лежали про запас мелкие дрова. Она садится, отдыхает, она дышит малыми равномерными затяжками. Она не спит, с тех пор как она задула свои двести пятьдесят девять свечей, она потеряла сон, и у нее больше нет потребности спать.

Она ждет, пока луна не поднимется над рекой и не замерцает, отразившись в водах, различимых сквозь стволы деревьев.

Если достаточно света, она протягивает руку к старым журналам, полученным в качестве заработка, и листает их. Это издания, которые имели бы успех, если бы человечество не находилось на грани угасания, то были журналы, издаваемые под высоким патронажем мафии, где помещались фотографии голых девочек и молодых женщин, раздвигающих перед объективом ноги и саморучно раздвигающих губы своей вульвы, на тот случай, если кому-то захочется увидеть кое-что еще. С зачарованной нежностью Клара Гюдзюль рассматривает эти анатомические детали, которые никто уже не цензурирует. Уже прошло исключительно много времени с тех пор, как она перестала понимать, на кого она сама похожа, одетая или раздетая, и у нее есть свойство воображать, что так или иначе тело ее продолжает функционировать так же, как и те, что выставляются здесь напоказ, и что оно имеет те же объемы и интимные складки, что выставляются здесь. Она ловит неулыбчивый взгляд этих улыбающихся девочек, она вопрошает их продажную податливость, она спрашивает, не причинила ли мафия им зла, не причинило ли позирование им зла, и сколько долларов они за то получили, и знают ли они, что это Вилл Шейдман, — тот, кто реставрировал торговые отношения в обществе, и слышали ли они когда-нибудь имя Варвалии Лоденко. Она говорит с ними осторожно, чтобы не задеть их, она догадывается, что в данный момент они чувствуют себя совершенно опустошенными и что, может быть, они уже мертвы.

Луна сверкает на водах реки, луна сверкает, собаки лают возле пристани, Клара Гюдзюль разговаривает с обнаженными девушками, она указывает им на то, что у них повсюду родинки, за которыми надо следить, и что глаза у них подернуты усталостью, и она обещает им, что придет, что мы придем, что мы вновь уничтожим долларовую систему, и она показывает им на свой карабин, стоящий возле пальмового дерева, и говорит: Я уверяю вас, что вы сами сможете расстрелять всех мафиози и Вилла Шейдмана в частности, если это только вам поможет, если вы сами не знаете, что делать, чтобы исправить всю эту неразбериху. И затем она еще говорит: Во всяком случае, я пришлю вам кассету, на которой Варвалия Лоденко объясняет, что надо делать, когда уже ничего больше нельзя сделать.

Он встает, этот выскочка новой формации по имени Джимми Югриев, и для него, как и для всего остального мира, утро начинается плохо, за окном поднимает пыль ветер, столица затоплена мелким градом, как когда-то во время бури селения оказывались затопленными в пустыне, так бывало во времена оазисов, во времена, когда дюны еще не расползались, выходя из своих знойных русел, чтобы заполонить когда-то благоденствующие края и задушить их, покуда те не примут их абсолютно безраздельного господства, во времена, когда географические названия на картах имели еще какое-то значение, вспомним за красоту их имен Онтарио, Дакоту, Мичиган, Чукотку, Бурятию, Лаос, в те времена, когда еще существовала единая торговая система, когда существовали доллары и лагеря, сегодня же столица задыхается под ветром, одышка умирающей земли вызывает трещины на домах, и, когда Джимми Югриев входит в ванную комнату, которую, несмотря на роскошь апартаментов, ни одна стеклянная перегородка не защищает от натиска внешнего мира, песок пощипывает ему руки и лицо, и он остается в оторопи, испытывая горькое разочарование от рыхлой природы материи, за которой ему видится уязвимая природа его собственного существования, и затем он смотрит в слуховое окно, выходящее на запад, в городе он не видит ничего, кроме подвижных марсианских шлейфов, красного кирпича и красной охры, и, закрыв глаза и откашлявшись, потому что невесомые частицы песка проникли ему в горло и под веки, он откручивает кран умывальника, но ничего из него не течет, и он брюзжит по поводу этого утра, которое начинается плохо, и вокруг этой первоначальной мысли теперь работает его мозг, восстанавливая у него в голове первые его впечатления от пробуждения, тот момент, когда он вышел из сна и когда услышал хрустение песка на стеклах, потому что, как это могут позволить себе только нувориши, в его спальне были оконные стекла, и он вспоминает об этой краткой мерцающей минуте, в течение которой он забыл сон, который ему только что снился, но вот теперь ему снова приходят на память образы, точнее последний фрагмент его сна, неожиданно очень ясный и удручающий, вне всякого сомнения, прорицающий нечто страшное, он стоит теперь на террасе грязного бунгало, где спасается от проливного дождя, и обращается к женщине, которая ему не отвечает, а между тем, он знает, как ее зовут, он называет ее тем не менее по имени, то Жюли Роршах, она была его подругой по ложу и судьбе, с самого начала его сна, шестьдесят лет тому назад, он не покидал ее ни днем ни ночью и был свидетелем того, как поколебался ее разум, но теперь она не отвечает ему, безумие ее усилилось, возможно, она решила впасть отныне в немоту, и вместо того, чтобы вступить с ним в диалог, она смотрит на тропическую поляну, простирающуюся перед ними, на страшно зеленую и очень красивую траву, с умилением рассматривает она двух слонов, которые к ней приблизились и которые теперь находятся прямо перед ней, дождь заштриховывает их, делая их силуэты почти призрачными, потому что идет очень сильный ливень, и они покачивают своими хоботами, поднимая их время от времени вверх и покачивая головами, и тут, неожиданно, раскрывается отвратительная подробность этой сцены, на лицах слонов страшные раны, ливневый дождь омывает их, я думаю, что когда испытываешь живое чувство симпатии к этим животным, то позволительно говорить о лицах, и это относится ко мне, и когда я здесь говорю я, то я имею в виду в равной степени Жюли Роршах, как и себя самого, дождь реками смывает кровь, на коже их глубокие порезы, образующие четыре квадратных лопасти с верхушки хобота до косматых шишек черепа, некоторые из лопастей тяжело отходят, когда головы приходят в движение, например, на щеке приоткрывается половина щеки, затем мощный кусок кожи возвращается на свое место, затем животное снова начинает шевелиться, товарищ его делает то же самое, хоботы взвиваются к небу и снова опадают, уши хлопают, слои кожи вновь отходят и затем возвращаются на место, глаза выражают мольбу или страдание на языке, который никому не понятен, ливень смывает кровь, обесцвечивает и уносит ручьи крови, и это были картины, что посетили Джимми Югриева в ту секунду, когда он услышал на стеклах шум песка, и которые неожиданно опять пришли ему на память, омерзительный кошмар, дурной день, когда следует всего бояться, он перестал кашлять и застыл перед краном, из которого не изливалось ни капли воды, затем помочился в заполненную песком лоханку, и вот он уже возвращается в свою спальню, которую небо омывает марсианскими тонами, взгляд его скользит по кровати, на которой вытянулась женщина, и она не спит, это его супруга, Ирма Югриева, этой женщине он говорит: Мне снился ужасный сон, и она перебивает его рассерженным жестом, потому что она не хочет, чтобы с самого утра он перекладывал на нее тяжесть своих видений, и он замолкает, а в соседней комнате бузят дети, в ветреные дни они особенно возбуждены, они знают, что сегодня им нельзя будет никуда выйти, запах опустевшей планеты делает их странными, скоро они будут забавляться тем, что станут говорить на языках, никому не ведомых, или же они достанут из своих пеналов кожаные хоботы или дурацкие электронные игры, они не прочтут ни одной из тех книг, которые должны знать дети нуворишей, и Джимми Югриев предчувствует, что в самом скором времени он войдет в детскую комнату и рассердится, что он станет упрекать их в отсутствии интереса к чему-либо, в их порочной необразованности, в этом ленивом малодушии, проявление которого он не может переносить, и вот уже дети только что вставили звуковой ролик в зажим фонографа, и за стеной теперь раздается голос модного певца, который подражает ритмизованным заклинаниям бессмертной старухи Варвалии Лоденко, подвергнув, разумеется, цензуре все их эгалитаристское содержание, и Джимми Югриев вспоминает о Жюли Роршах и их совместной жизни, и ему жалко, что один лишь голос и музыка Варвалии Лоденко смогли ворваться в квартиру, он сожалеет об этом, потому что в глубине души он всегда желал, чтобы красная марсианская орда Варвалии Лоденко обстреляла руины из пулемета и вымела всех нуворишей, и делала это до тех пор, пока не останется ничего и никого, до тех пор, пока он, Джимми Югриев, не сможет покоиться в мире с женщиной, которую он любит, Жюли Роршах, и слиться с ней в слонах и любви, в ожидании, что шизофрения пройдет. Да, бесспорно, то было плохое начало дня.