– Все так, – Марина улыбалась. – Эту штучку мне твой отец подарил много-много лет назад. Ты как чувствовала.

– Боже мой, мам… Сколько же всего сегодня произошло. У меня в голове уже не укладывается. Отец… Я ведь его никогда не знала.

– После того, как ты родилась, мы и не виделись. А это украшение он за пару недель до родов привез из Венгрии. Сказал, что оберег. Он же был фотографом, постоянно куда-то ездил. И все, с тех пор я его не видела.

– Он еще жив?

– Если честно, понятия не имею. Я о нем уже много лет ничего не слышала.

Надя, оглушенная шквалом обрушившихся на нее эмоций, втянула голову в плечи и зажмурилась.

– Мам, скажи… А ты правда на меня не сердишься?

– Хороший вопрос… Сейчас, извини.

Марина поднялась и вышла, из ванной донесся звук льющейся воды. Надя замерла на диване. «Зачем я только спросила! Ведь все было так хорошо, она меня ни словом не попрекнула за все, что я сделала. Зачем я начала копаться? Что я хочу услышать? Что все эти годы, когда я отказывалась с ней общаться, ничего не значили? Что она не против того, что лишилась дочери и внука? Что простила мне свои попытки наладить контакт, эти новые замки на Плющихе, это забвение на много лет? Просто взяла и простила?» Пальцы снова дрожали, и Надя поставила колокольчик на столик, а потом спрятала ладони под коленками и опустила голову, разглядывая лоснящуюся бежевую поверхность линолеума.

– Ты и сама все знаешь, Надя. Ты ведь взрослая уже. И сама мать. Понимаешь, что потерянные годы не вернуть – как бы мы сейчас ни старались наверстать упущенное. – Вернувшаяся в комнату Марина теперь выглядела на все свои годы, улыбка улетучилась, и голос звучал устало. – Но ведь у меня простой выбор. Я наконец тебя увидела – и сейчас могу или начать вспоминать старые обиды, или радоваться тому, что мы снова вместе. Я выбрала второе.

Теперь Надя, не скрываясь, плакала. Слезы катились по щекам сами, и она вытирала их кулаками, некрасиво кривя рот и шмыгая покрасневшим носом.

Марина села рядом и молча положила руку на худенькую Надину спину.

– Ну все, все. Тебе еще ехать, – произнесла она спустя несколько минут, когда почувствовала, что Надя уже готова перестать плакать.

«Она всегда давала мне выплакаться, а бабушка требовала успокоиться немедленно», – вспомнила Надя.

– Мам, скажи… Почему мы с тобой такие разные? Откуда взялась эта бездна, столько обиды, столько боли? Ведь должно же быть этому объяснение?

Марина задумчиво обвела взглядом безликий интерьер родительской квартиры, горько улыбнулась и посмотрела на Надю:

– Есть версии?

– У меня нет. Да, я была молодая, глупая, но я правда не понимаю, что на меня нашло тогда…

– А по-моему, все просто, – ответила Марина, глядя куда-то за Надино плечо. – Ты изо всех сил старалась быть непохожей на меня. А я изо всех сил старалась быть непохожей на свою маму. И мы обе перегнули палку. Я уж точно. Так боялась тебя ограничивать и давить, что ты решила, что мне на тебя вообще плевать.

Марина помолчала, глядя на Надю, которая сидела, закрыв глаза и болезненно сморщив лицо. И продолжила:

– Я сначала очень страдала. Читала книги по психологии, искала причины, ходила по врачам и даже таблетки пила, антидепрессанты. Потом просто научилась жить и надеяться. Но чем дольше, тем эта надежда становилась слабее… Ты, пожалуйста, не вини себя. В таких историях не бывает виноват кто-то один. А то, что мы сейчас с тобой вместе, – для меня огромная радость.

– А в твоей новой жизни – ты счастлива? – помедлив, спросила Надя, по-прежнему не открывая глаз.

– Сложно сказать… Знаешь, эмиграция – это такой опыт… Он учит смотреть на мир без иллюзий. Благодаря ему я стала сильнее и, пожалуй, счастливее. Потому что чем меньше иллюзий, тем больше счастья.

Теперь Надя пристально смотрела на мать и щурилась, будто пытаясь уловить ее мысли острием напряженного взгляда.

– Непривычно звучит. Обычно говорят, что у тех, кто лишился иллюзий, не получается быть счастливыми.

– По-моему, наоборот. Очень обидно вдруг обнаружить, что все, что ты принимал за счастье, – ненастоящее, – слабо улыбнулась Марина.

– Ох, мам, ты совсем бледная. Давай отдыхать, а? – спохватилась Надя. – Сейчас я тебе все постелю, подготовлю…

– Не надо, Надюш. Мне кажется, я все здесь знаю. И времени предостаточно. Езжай, я сама.

Уже сев за руль и машинально прокладывая в навигаторе и без того знакомый до мелочей маршрут до Кратова, Надя обнаружила пропущенный звонок от Светланы. «Ох, как неудобно получилось. Светка, бедная, там весь день одна с детьми, – подумала Надя, слушая, как длинные гудки исчезают в недрах трубки. – Только бы не эти ее фокусы снова… Ну ничего, через час буду дома, дороги вечером пустые». И она выехала с тихой улицы на магистраль, ведущую к МКАД.

Глава 13

Когда-то в детстве дружба со смуглой, подвижной и дерзкой соседкой по Кратову открыла Наде дверь в совершенно незнакомый мир. Папа у Светы – академик, мама – оперная певица. Домработница. Старший брат. Рояль. Огромная старая библиотека, совершенно не похожая на типовые собрания книг, которые все знакомые Наде семьи получали в обмен на макулатуру. Просторный изобильный дом со множеством удивительных вещей – не купленных недавно в магазине, а кем-то сохраненных, накопленных, хранящих тепло множества рук и взглядов: ходики, мебель, чашки с блюдцами, самовар. Все это было Наде в диковинку.

Стиль и распорядок дома Зарницких отличался от того, к чему она привыкла в своей семье. Удивительные профессии Светкиных родителей, казалось, бросали некий благородный отсвет и на их повседневность. Они говорили, одевались, смотрели и даже ели не так: стол на веранде сервировали уже к завтраку, и профессор выходил к столу в свежей сорочке, а Любовь Николаевна – в экзотическом, похожем на сценический костюм шелковом халате. А могла и вовсе не выйти, если накануне был спектакль или если навалилась хандра, – тогда поднос с завтраком относили в ней в спальню.

Сложный, продуманный и консервативный быт семьи Зарницких полностью несла на себе Лидия Ильинична, которую все, кроме матери семейства, звали просто Лидочка. Тихая и крепкая, с туго причесанными волосами и неприметным крестьянским лицом, она была сразу всюду и нигде в особенности, но стоило профессору хватиться карандаша или бумаги, Любови Николаевне – почувствовать мигрень, а детям разбить коленку, Лидочка вырастала словно из-под земли, готовая помочь. Профессор и дети носили связанные ею свитера, носки