— Боже! Боже! Боже! — Челюсти смыкались за каждым словом,будто капкан.

Кэрри сидела, не двигаясь.

Мама встала и обошла вокруг стола. Ее трясущиеся руки сполусогнутыми пальцами походили в этот момент на хищные когтистые лапы. На лице— безумная смесь сопереживания и ненависти.

— В чулан! — приказала она. — Немедленно в чулан и молись.

— Нет, мама…

— Парни… Да, теперь и до этого дошло. После первой кровиначинаются парни. Как поганые псы, как принюхивающиеся ищейки они идут назапах. Этот запах!

Она развернулась и наотмашь влепила Кэрри пощечину — словнощелкнул

(о боже я так ее теперь боюсь)

в комнате кожаный ремень. Кэрри покачнулась, но все жеудержалась на стуле. Отпечаток ладони на щеке, поначалу белый, налился густымкрасным цветом.

— Вот тебе моя отметина… — Глаза миссис Уайт расширились допредела, и словно остекленели. Она часто, прерывисто дышала и говорила будтосама с собой, в то время как скрюченные пальцы вцепились Кэрри в плечо иподняли ее из-за стола.

— Я все видела. Все знаю. Да уж. Но. Я. Никогда. Этого. Неделала. Только с ним. Потому что. Он. Взял. Меня. Силой… — Она умолкла, и еевзгляд скользнул к потолку.

Кэрри оцепенела от ужаса. Мама вела себя как припадочная —казалось, на нее снизошло какое-то великое откровение, которое вот-вот ееуничтожит.

— Мама…

— В машинах… Да уж, я знаю, где они прибирают тебя к рукам.За городом. В придорожных мотелях… Виски. Этот запах… Они дышат на тебя этимзапахом! — Голос ее поднялся до крика. На шее вздулись вены, а запрокинутаяголова заходила по кругу, словно ее взгляд искал что-то на потолке.

— Прекрати, мама.

Слова вернули ее в некое туманное подобие действительности.Губы миссис Уайт раскрылись от удивления, и она замерла посреди кухни, будтопытаясь отыскать в этом новом мире что-то старое, знакомое, за что можноуцепиться.

— В чулан, — пробормотала она наконец. — Иди в чулан имолись.

— Нет.

Мама занесла руку для удара.

— Нет!

Рука застыла в воздухе. Мама уставилась на нее, словно немогла поверить, что она все еще там или все еще цела.

Ни с того ни с сего с подставки па столе поднялся противеньс пирогом и, метнувшись через всю кухню, врезался в стену рядом с дверью вгостиную. По стене поползли фиолетовые потеки черничного варенья.

— Я иду на бал, мама!

Мамина перевернутая чашка подскочила и, просвистев у нее надухом, вдребезги разбилась над плитой. Миссис Уайт взвизгнула и рухнула наколени, закрыв лицо руками.

— Дьявольское отродье, — простонала она. — Дьявольскоеотродье. Сатана…

— Встань, мама.

— Похоть и распущенность, искушение плоти и…

— Встань!

Мама умолкла и встала, все еще держа руки над головой,словно собиралась сдаваться. Губы ее беззвучно шевелились, и Кэрри показалось,что она молится.

— Я не хочу с тобой ссориться, мама, — сказала Кэррисрывающимся голосом и с трудом заставила себя продолжить. — Но я хочу, чтобы тыне мешала мне жить своей жизнью. Твоя… твоя мне не нравится.

Она умолкла, испугавшись собственной смелости. Преступнаямысль наконец-то вырвалась наружу, и это было в тысячу раз хуже, чем даже тосамое Грязное Слово.

— Ведьма, — прошептала мама. — Недаром сказано в СвятойКниге: «Ворожеи не оставляй в живых». Твой отец делал Божью работу и…

— Я не хочу об этом слышать, — заявила Кэрри: когда мамаговорила об отце, это всегда действовало на нее угнетающе. — Но я хочу, чтобыты поняла: отныне у нас все будет по-другому. — Глаза ее блеснули, и она тиходобавила: — Им тоже придется это усвоить.

Мама продолжала бормотать что-то себе под нос.

Кэрри даже не почувствовала удовлетворения: развязка неоправдывала ее ожиданий, и от этого словно ком застрял в горле. Неуютноеощущение тяжести в животе не давало покоя, и она отправилась в подвал заспрятанным там свертком.

Конечно, так лучше, чем сидеть в чулане. Слов нет. Все, чтоугодно, только не этот чулан с голубым светом и удушливым запахом пота игреховности. Все, что угодно. Абсолютно все.

Она остановилась, прижав сверток к груди, и закрыла глаза,прячась от света тусклой голой лампочки, заросшей паутиной. Конечно же, ТоммиРосс ее не любит — на этот счет она не обманывалась. Тут, скорее, какая-тостранная форма покаяния — понять это было не сложно. И откликнуться,согласиться. Ведь она лучше других понимала, что такое покаяние, — понимала всюсвою сознательную жизнь.

Он сказал, что все будет хорошо, что они позаботятся обэтом. Уж что-что, а она-то точно позаботится. И не дай бог им устроитькакую-нибудь пакость! Не дай бог. Она не знала, от господа ее дар или от дьявола,и теперь вдруг, когда поняла, что ей все равно, ее охватило почти неописуемоечувство облегчения — словно упал с плеч тяжеленный груз, который она носила всюжизнь.

Мама наверху продолжала бормотать. Только теперь уже не«Отче наш» — теперь она читала молитву об изгнании нечистой силы.

Из книги «Меня зовут Сьюзен Снелл» (стр. 23):

В конце концов об этом даже сняли фильм. Я его видела вапреле, и, когда вышла из кинотеатра, меня чуть не стошнило. Когда в Америкеслучается что-то важное, кому-то обязательно хочется покрыть все сусальнымзолотом и украсить ленточками. Чтобы можно было забыть. И вряд ли кто-нибудьпонимает, насколько это серьезная ошибка — забыть Кэрри Уайт…

В понедельник утром Грэйл и его заместитель Мортон пили кофев директорском кабинете.

— От Харгенсена пока ничего не слышно? — спросил Мортон.Губы его при этом изогнулись в этакой уэйновской ухмылке, но все равно былозаметно, что он волнуется.

— Ни звука. И Кристина перестала болтать, что ее папочкапустит нас по миру. — Грэйл подул на свой кофе.

— Но ты, похоже, не очень радуешься?

— Пожалуй. Ты слышал, что Кэрри Уайт идет на выпускной бал?

Мортон удивленно заморгал.

— С кем? С Клювом?

«Клювом» в школе прозвали Фредди Холта, еще одного из«отверженных». Весил он, дай бог, фунтов сто, но, увидев его, нетрудно былоповерить, что шестьдесят из них приходится на нос.