Теперь я рассказала о себе, о своём народе, о том, как началась моя жизнь и почему меня привезли в новый дом. До этого момента я полагалась на память своих родителей, чтобы сложить по кусочкам свои собственные обрывочные воспоминания. Но отныне я сама поведу свой корабль по волнам памяти, и если я потеряю себя в тумане неопределённости или сяду на мель размышлений, я не теряю надежды, что доберусь до порта, и буду искать на берегу приветливые лица. Ибо мой корабль – это история, и факты послужат мне сигнальными огнями.

Глава V. Я помню

Мои отец и мать могли бы рассказать мне гораздо больше о том, что я забыла или никогда не знала, но я хочу воссоздать своё детство лишь по тем обрывочным воспоминаниям, которые, возвращаясь ко мне после долгих лет, наполняли меня болью и восторгом. Я хочу связать воедино те мгновения моего детства, которые раскачиваются в моей памяти, словно маленькие фонарики на ветру в кривых переулках прошлого, и увидеть ускользающую маленькую фигурку – себя саму, которая тем не менее настолько мало мне знакома, что я часто задаюсь вопросом: «Неужели это я?»

Я не очень верю в реальность моего первого воспоминания, но поскольку я никогда не смогу вернуться в прошлое, не подняв из его глубин эту мрачную маленькую сцену, которая словно дверь преграждает мне путь, я опишу её именно такой, какой она хранится в чертогах моей памяти. Я вижу пустую затемнённую комнату. В центре на полу лежит длинная Фигура, покрытая чем-то чёрным. В изголовье Фигуры горят свечи. Неясные тени сидят на полу вдоль стен, покачиваясь взад и вперёд. В комнате ни звука, кроме стонов и вздохов теней, но ребенок с тихим любопытством медленно обходит круг за кругом Фигуру, лежащую на полу. Фигура – это тело моего деда, подготовленное для погребения. Ребёнок, перед которым встал вопрос осознания смерти – это я. Мне было четыре года, когда умер отец моей матери.

Правда ли я помню этот маленький эпизод? Возможно, я слышала, как о нём рассказывал какой-то любящий родственник, как я слышала и другие истории из своего детства, и неосознанно причислила его к своим подлинным воспоминаниям. Это сцена идеально подходит для начала: темнота, тайна, непостижимость. Моя роль в этой сцене тоже весьма символична, если я действительно разглядывала ту Фигуру при свете свечей, как я всегда себе это представляла. Очень часто я ловлю себя на том, что забываю обычные значения вещей, пока ищу в них собственный смысл. Скорее всего, в то время я не проявляла интеллектуального интереса к останкам моего дедушки, но позже, когда я искала «Первое воспоминание», я, возможно, выдумала эту сцену, и свою роль в ней, чтобы потешить свою склонность к драматизму. Если я действительно пошла на такой обман, то я теперь сурово наказана, дискредитировав с самого начала подлинность своих мемуаров.

Обитель нашего детства, если не посещать её в последующие годы, обычно приобретает в нашем воображении очертания грандиозного здания с огромными комнатами, в которых наше маленькое «я» кажется потерянным. Почему-то у меня такой иллюзии не возникло. Дом моего дедушки, в котором я родилась, остался в моей памяти маленьким одноэтажным деревянным строением, дымовые трубы которого соприкасались с небом ровно на том же уровне, что и дымовые трубы соседей. Передний фасад дома выходил прямо на тротуар, но двор был отгорожен от улицы дощатым забором, за которым, я уверена, стояла скамейка. Ворота во двор были подвешены так высоко от земли, что четвероногим посетителям не приходилось ждать, пока их откроют. Свиньи находили дорогу внутрь, и в обратный путь их отправляли той же дорогой – под воротами; по прибытии они хрюкали, при отправке обратно – визжали.

Дом моего дедушки, где я родилась

Из интерьера дома я помню только одну комнату, и не столько комнату, сколько окно, на котором висела синяя занавеска, перевязанная лентой, а за занавеской открывался вид на узкий, обнесенный стеной сад, где росли тёмно-красные георгины. Сад принадлежал дому, примыкавшему к дому моего деда, там жила гойская девочка, которая относилась ко мне по-доброму.

Что касается моих георгинов, то мне сказали, что это и не георгины вовсе, а маки. Как добросовестный историк я обязана записывать все слухи, но я сохраняю за собой право оставаться верной своим впечатлениям. В самом деле, я должна настоять на своих георгинах, если хочу вообще сохранить сад. Я так долго верила в них, что если я попытаюсь увидеть маки в красном цветочном ковре за стеной, то весь сад рассыпается в пыль, оставив мне лишь серую пустоту. Я ничего не имею против маков. Просто моя иллюзия для меня более реальна, чем действительность. Точно так же мы часто строим наш мир на ошибке и кричим, что вселенная разваливается на части, и хоть бы кто пошевелил пальцем, чтобы заменить ошибку на правду.

Наш район был тихим. На противоположной стороне узкой улицы располагался опрятный фасад Корпуса, или военного училища, с прямыми рядами окон без ставней. Нам всем это здание казалось внушительным, потому что оно было построено из кирпича и имело несколько этажей. Я убеждаю себя, что видела в одном из окон портного, чинившего форму курсантов. Я знала эту форму, а в более поздние годы узнала и человека, который был портным, но я не уверена, не эмигрировал ли он в Америку, чтобы испытать там свою удачу, открыв лавку сладостей и обрести счастье в семье с тройняшками, близнецами, или другим чётным или нечётным количеством детей ещё задолго до того, как я достаточно подросла, чтобы самостоятельно дойти до ворот.

За домом моего дедушки был невысокий холм, который я вовсе не запомнила как гору. Возможно, это вообще был только бугор в земле. Эта возвышенность, какой бы высоты она ни была, была частью Вала* – более длинного и высокого хребта, на вершине которого был променад, и который, по слухам, был местом захоронения наполеоновских солдат. Этот исторический слух мало что значил для меня, так как я не знала что такое Наполеон.

Я была не из тех, кто принимает на веру каждое суеверие, которое доходило до моих ушей. Среди диких цветов, которые росли на травянистых склонах Вала, была маленькая маргаритка, в народе называемая «слепой цветок»*, потому что