Выйдя под открытое небо, я со вздохом, покосился вверх. Увы, в этом непростом деле летающие тарелки помочь мне уже не могли. Умное следовало придумывать самому. И все равно я был им благодарен. Приятно, когда друзья подваливают в день рождения, но в секстильон раз приятнее, когда они приходят в минуту опасности — когда тебе грустно и плохо. И это, между прочим, я знал не из книг.

* * *

Не буду врать, болеть иногда тоже бывает здорово. Особенно если без температуры и насморка. То есть формально вроде и болеешь, но чувствуешь себя вполне прилично. Голова не кружится, в обморок не хлопаешься. Можно рисовать, а можно телек зырить или в окно смотреть. А под настроение и книжки читать какие угодно — хоть даже с папиных полок.

Уже и не помню, от чего именно я заболел в тот месяц. Может, от простого вируса (что обидно, конечно), а может, и от причины повесомее. От безответной любви, например. К Олечке Нахапетовой. Это ведь тоже стресс, а стресс, кто не знает, штука нехилая. Ее даже профессора с академиками изучают. Один ученый, помню, толкнул по телеку речь, которая мне жутко понравилась. Этот красавчик сказал: что дети вообще не цветочки, а самые настоящие атланты! Которые, типа, держат, на своих хрупких плечиках наше мироздание. Дальше он что-то еще говорил — про непутевых взрослых, про отсутствие жизненной мотивации, но это я, честно говоря, не понял. А вот сравнение с атлантами мне показалось барским. Вычеркнуть «хрупкие плечики», и можно печатать в любых учебниках!

В общем, в ту зиму я приболел. Когда все ушли, повалялся с книжками в кровати, померил себе температуру, поиграл с солдатиками, а после натащил в комнату табуреток и построил базу. База получилась ничего себе, мощная. Хотя маме, я точно знал, не понравится. У взрослых своя эстетика, это уж я давно понял. Постройки из табуреток им обычно непонятны…

Короче, наигравшись в базу, я прилег грудью на подоконник и задумался. У меня это коронное место — на подоконнике. Суперудобно наблюдать за улицей и небом, размышлять о великом. Правда, есть опасность зависнуть. Все равно как папин компьютер. Их ведь тоже ругают (это я про компьютеры, кто не понял), а они, по-моему, просто устают от наших идиотских игралок, от вечных подсчетов-расчетов да скучных экселевских таблиц. Вот и зависают. У них глаз экранный стекленеет. И у меня временами стекленел. Я смотрел в окно и словно впервые видел наш двор: песочницу, гаражи, останки волейбольной площадки, — и все это в плотном окружении машин, которых с каждым годом становилось больше и больше. Иногда мне даже чудилось, что они размножаются быстрее комаров и моли. Еще немного, и съедят наш двор целиком. Как съели горизонт огромные шестнадцатиэтажки — желтовато-больные, насквозь одинаковые. Я даже сосчитать их толком не мог, глазами оскальзывался. И только ближнее здание мне нравилось.

Это был старый дом — зеленый, коренастый, с печными трубами. Трубы, правда, давно не дымили, но смотреть на них было все равно приятно. И тополя, окружавшие дом, были такими же старыми и могучими. Только на один-единственный я как-то сумел залезть. Очень уж толстенные у них были стволы. И ветки высоко от земли, — попробуй дотянись! А слева располагался детсад. Когда детишки гуляли и в небе появлялся самолет, малыши задирали головы, и воздух взрывался пискливым гулом. Что уж они там вопили, разобрать было трудно, но прохожие зажимали уши, а воспитатели обычно размахивали руками и принимались носиться взад-вперед. Когда-то я наивно полагал, что детишки издают какой-то опасный для авиации ультразвук. Вот им и спешат заткнуть рты. Однако самолеты, по счастью, не падали и пролетали над садиком вполне благополучно.

В этот час двор пустовал, и в садике никто не гулял. Зато на яблоню перед самым окном опустился снегирь и сходу склевал пару дичков. Браво перескочил на ветку повыше, слопал еще яблочко и неприцельно какнул вниз. Я скосил глаза. Там вышагивала толстая тётища с бультерьером на поводке. Возможно, снегирь все-таки целился кое в кого. Потому что зубастых бультерьеров даже птицы не любят. Снегирь тряхнул хвостиком повторно, и пес сердито задрал голову. Наверное, все-таки попало. Снегирь же победно глянул на меня сквозь стекло и, взмахнув крылышками, испарился.

Вот жизнь, — завистливо вздохнул я. Сейчас взлетит высоко-высоко, и мой дом станет для него все равно как спичечный коробок. И конечно, снегирь забудет вихрастого мальчишку в окне, как забудет и глупого бультерьера с его слюнявой пастью. Я невольно нахмурился. Как там Баранкин превращался в воробья? Считалочкой? Только это, к сожалению, сказки. Впервые прочитав книжку, я раз десять пытался повторить заклинание и превратиться в какую-нибудь пичугу. Чуть не вспотел от стараний и слова вроде не путал, однако ничего не вышло.

Подточив карандаши, я подсел к столу и взялся рисовать в любимой тетрадке. Сначала бой дирижаблей, потом летящего в пропасть птеродактиля, а потом… Потом карандаш мой замер, и, глядя на крылатое чудовище, я вспомнил, как полетел с лестницы Гошик. То есть он запнулся, распахнул руки и полетел. Только ведь Гошик не снегирь и даже не птеродактиль, а грохнуться на мраморные ступени — это вам не горчичник поставить. Вечно с этим Гошиком что-нибудь приключается. То в яму плюхается, то с лестницы летит. И Лешика рядом не обнаружилось. Пришлось самому прыгать и героически вставать на его пути. Конечно, Гошик вдарился в меня, и мы оба скатились по лестнице. Но я-то точно знал, если бы не я, Гошик точно мог бы разбиться. Он же рохля. И уши у него капустные, и ноги растут не из того места. Другими словами я его реально спас. А он, балбес такой, даже не поблагодарил. Поднялся на ноги и погнал себе дальше. Понятно, в столовку спешил — за пирожками. У нас их раз в неделю привозят — с картошкой и повидлом. А мой пирожок, между прочим, на ступени тогда шлепнулся, да еще ногой на него кто-то встал. Пришлось скормить школьной кошке Мусьен…

Я нарисовал в тетради надкушенный пирожок и, сглотнув слюну припомнил, как неделю назад топали мы по улице и встретили банду Бумера. То есть нас было тогда человек пять, а их всего-то трое. И топали мы не просто так, а за нашими девчонками. Они домой шли, а мы их вроде как провожали. На дистанции, понятно. А тут эти трое на великах. И давай на девчонок наших наезжать. Колесами на чулочки да на сандалики. Танька Кулакова решительная такая девчонка — кого-то кулаком треснула, милицией пригрозила, так они в нее камушками начали швыряться. Не настоящими, конечно, глиняными, но тоже пребольно. И потом глина — она же пачкотливая.

В общем, я тогда понял, что организация должна дать первый бой. Ну мы и дали. Побежали вперед, даже закричали что-то. А я, дурачок, первый среди первых. И сшиб Бумера на землю. Двое оставшихся бросили велики и на меня кинулись. А как с двумя сразу-то драться? Я еще и не умел толком. Да и Бумер с земли поднялся. В общем, втроем они меня крепко отмесили и уехали. После этого члены тайной организации помогли мне подняться, долго отряхивали и утешали. Девчонки, кстати, еще раньше разбежались. Так что глупо все вышло. Только тогда я это как-то не осмыслил, а теперь вдруг противно стало. Потому что я за них вечно горой — и то придумываю, и это, и шишки огребаю, и пинкари от бумеровских шалопаев. А еще резинку свою лучшую — под печать организации пожертвовал. У Лешика с Костяем резинки тоже подходящие были, но в ход все равно почему-то пошла моя. Друзья называются! Соратники, блин!