Они сели рядом. Я слышала, как Люси заказала кофе, потом они закурили. Когда подали кофе, Люси обхватила чашку ладонями, словно хотела согреться. Но на улице было не так уж холодно. Сигареты лежали в черной пластиковой пепельнице в центре стола. Люси и Эрнесса наклонились друг к другу, как будто были увлечены беседой, и дымок, струившийся от пепельницы, окутывал их головы. Именно такими я представляла себе студенческие парочки, которые приходят сюда по вечерам. Мне было больно глядеть на них, но отвести взгляд было выше моих сил.

Эрнесса тоже изменилась. Черты ее стали грубее и резче. С чего я вообразила, что мы похожи? У нее такие густые брови, что они почти срослись на переносице. Вздернутая верхняя губа едва прикрывает зубы, которые оказались гораздо крупнее, чем я думала. Типичные зубы курильщика — кривые и желтые.

Я сказала, совершенно не думая, что говорю, только чтобы нарушить наступившее молчание:

— Посмотрите на Эрнессу. Поверить не могу, что она казалась мне красивой. Она похожа на животное. Что-то с ней не то.

— Пойду-ка я проверю, не растет ли у нее подшерсток на руках, — подхватила Чарли.

— Заткнись, — прошипела я.

С нее станется. И тогда Люси мне больше ни слова не скажет.

— Не кажется ли вам, что ее интерес к Люси немного… странноват?

— Врубаюсь, — ответила Чарли, — она, наверное, лесби. Для школы это стопудово не новость. Достаточно взглянуть на этих училок физкультуры с их шотландскими килтами и короткими стрижками. Могу себе представить, как мисс Бобби тискает кого-то из…

— Только не Люси, — возразила Дора, — она типичная папенькина дочка. Ей нравятся мальчики.

— Да не Люси! Ты сдурела? Эрнесса! Она ухаживает за Люси, как парень. Она так мила с Люси, а с другими — настоящая стерва, — сказала я.

Дора не упустила случая изобразить профессора:

— Я вполне допускаю, что у Эрнессы имеется особое пристрастие к Люси, которая, как все мы знаем, мила и прелестна, но неотразимой ее не назовешь. Надо смотреть правде в глаза: наша Люси довольно… пустоголова, но действительно, если приглядеться, то можно назвать ее весьма привлекательной. Особенно эти прямые светлые волосы, которые папочка не разрешает ей подстричь. Ради бога! Я полагала, Эрнессу должны интересовать философские беседы, но, боюсь, Люси в этом не сильна. Люси — это ее сублимация, как сказал бы Кант. Это свойственно всем нам… — Она посмотрела на меня.

В эту самую минуту я поняла, что вот так же они сплетничали обо мне и о Люси. Они не способны ничего понять.

— Я обожала своего отца, — сказала я вдруг.

Слова сами слетели с губ. Я никогда никому в этом не признавалась, а теперь это узнают все.

Я выскочила из кафе, забыв надеть куртку. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня в слезах. Особенно Люси и Эрнесса. Пусть другие думают, что я расстроилась из-за отца. Но вовсе не о нем я думала в тот момент. Я была в ярости, потому что Дора оскорбила Люси.

Знаю, что это не нравится никому, но я не могу перестать вспоминать Люси. Никого не беспокоит, что имена Люси и Эрнессы слились воедино, а ведь они совсем не подходят друг другу — эти имена. Всех беспокоит только то, что я пытаюсь разъединить их.

Люси. Мне гораздо лучше, когда я просто произношу ее имя. Она становится ближе. Я снова обладаю ею, пусть это обладание длится всего несколько секунд, пока звучит это слово: «Люси». И пусть я злю всех вокруг, я не в силах не говорить о ней. Пусть отворачиваются, пусть не слушают. С огромным интересом углубляются в процесс поглощения овсянки. Уходят за второй порцией кофе. Когда они возвращаются, ее уже нет — Люси для меня потеряна. Конечно, она больше не приходит на завтраки. Кто-то отмечает ее в журнале. И это не я.

Да, я знаю, что она обыкновенная, заурядная. Но если бы у меня была такая возможность, я бы говорила о ней бесконечно.

Я дома. Мама забрала меня на каникулы по случаю Дня благодарения. Было невозможно дольше оставаться там, где двери ванной закрыты с обеих сторон и никто никому не говорит ни слова. Мы избегаем друг друга.

Я сидела внизу на диванчике у окна и смотрела на проезжающие машины. Как обычно, мама опаздывала, а Люси увезли одной из первых. Во всяком случае, она хоть заглянула ко мне попрощаться. Я боялась, что она уедет молча и я все каникулы буду думать об этом. У меня на коленях лежала раскрытая книга. И уже в который раз я читала одну и ту же фразу, которая казалась мне совершенно бессмысленной:

…он познал эту тоску благодаря любви, для которой она, в известном смысле, предназначена, которая должна ее освоить и подогнать под себя.

Эрнесса тоже читала эти слова, заглядывая мне через плечо. Я ощутила ее присутствие, но не повернула головы. Я узнала ее дыхание, прежде чем она заговорила.

— Одна из моих любимейших книг, — сказала она, — Пруст. Я читала его давным-давно. По-французски. Но помню все до сих пор. Завидую тебе — ведь ты только начинаешь ее читать. Начинать гораздо лучше, чем вспоминать.

Как давно она читала ее? Сколько ей сейчас? Шестнадцать — от силы семнадцать. Не желаю иметь с ней ничего общего. Ну конечно, она читала это по-французски! Тут подъехала мамина машина. Подхватив сумку, я выскочила на улицу.

Эрнесса вышла сразу вслед за мной. На ней было черное пальто с бархатным воротником, на голове — берет. Вряд ли я смогла бы надеть что-либо подобное. Я чувствовала бы себя слишком неловко. Но Эрнессе удается выглядеть элегантной женщиной и хрупкой девочкой одновременно. Ее пальто просто великолепно. Как бы я хотела иметь что-нибудь такое. Но вместо этого я ношу мамину старую лыжную куртку. Мама говорит, что сейчас у нас совсем нет денег на новую одежду, потому что она уже бог знает сколько не выставлялась.

Я оглянулась, когда мы отъезжали, и видела, как Эрнесса садится в зеленый автомобиль с мужчиной. Брюнет, где-то маминого возраста. Ее отец умер, а это кто тогда?

Однажды в коридоре зазвонил телефон, и я сняла трубку. Мужской голос с сильным акцентом спросил мисс Эрнессу Блох. Я постучалась к ней в комнату и позвала. Она кинулась к телефону так стремительно, что чуть не сбила меня с ног. Я пошла своей дорогой в комнату к Софии, а она восторженно щебетала с кем-то на незнакомом мне языке. Кое-какие слова звучали как французские, но я ничего не понимала.

Еще раз я слышала, как она говорит по телефону по-английски. Я уловила только конец фразы перед тем, как она повесила трубку:

— Я думаю, это будет как нельзя кстати… Удачного вам дня. — Она говорила как героиня романа.

Я знаю, что за вонь выползает из-под ее двери и, словно грязная вода, растекается по всему коридору. Такой же запах шел от Милу, когда он умирал: гнилостный смрад сливался со сладковатым ароматом гиацинтов, которые росли у мамы на кухне. Эти два запаха стали неразлучны.