подломом слазить в кооперативную лавку, зная, что там есть водка. Сторожа, охраняющего две кооперативных лавки, как-то спросили:

— Яков Спиридоныч, как же это ты по ночам сторожишь один и не боишься?

— А я вовсе не один, я вот мы вдвоём с клюшкой, она небось не сдаст, что ей собаку ошпарю, что лихого человека огрею так, что до дома еле дошпрынкает! У моей клюшки не как у ружья, осечки бывают, она у меня и незаряженной стреляет! — самонадеянно отвечал на такие вопросы Яков. — Так что кто меня на казенном дежурстве вздумал бы обидеть, я был бы и больно рад, этой клюшкой на чьих-нибудь рёбрах поиграть! — без признаков хвальбы добавил Яков.

— А были ли такие случаи? — интересовались любопытные.

— Камо были, не без этого. Вот недавно во время ночного сторожения разгуливаюсь я по дороге от лавки до лавки. Хвать, гляжу около лавочкиной двери человек подозрительно у замка копошится. Предчувствуя неладное, я остановился и замер на месте. Правда не утаю, от испуга по всему телу озноб стрелой прошел, инда ноги подкосились, и клюшка из рук выпала. Мне сразу пальнуло в голову-то: воры! А потом, остепенившись, наклонился, поднял с земли свою кормилицу — клюшку и с ней на вора напролом пошел. Подкрался и цап его за шиворот. А хватка-то у меня, сами знаете, мертва, как петля! Гляжу, а это Яшка Дуранов, мой тезка. «Дядя Яков, тёзка! — притаившись казанской сиротой, взмолился передо мной он. — Выпусти, грит, весь век не забуду, и чего только не запросишь для тебя выполню, — божился он. — А я конешно знаю, что от него подарка, кроме как «петуха» ожидать нечего. Говорю ему: — Давай сейчас же выкуп, тогда отпущу, ато в правление сдам тебя и тогда от властей ты получишь по заслугам-то как следует, от тюрьмы-то не отбояришься».

— Ну, как же?

— Пожалел я его, сжалился над тезкой и отпустил ни с чем. А для отпуги, чтоб неповадно было в дальнейшем, я приказал перед тем, как отпустить его: «Ты мне не божись, а наклонись и возьми в горсть земли ешь!» — строго приказал я ему. И взаправду, мой Яшка наклонился, сгреб с земли горсть пыли и языком подцепил ее в рот. Небось сладко было. «Лаптюй, лаптюй отсюдова, да не оглядывайся, и мне больше на глаза не попадайся!» И он задал такова дёру, что только пятки засверкали! — заключил рассказ о случае с Яшкой Яков.

Во время сторожения, пока он на посту по охране коорперативной конторы и вверенных ему для охраны двух лавок, у Якова Спиридоновича времени свободного предостаточно и даже с избытком. Если летом на улице, то он изучающе наблюдает за облаками, по звездам определял время, если же зимой отогреваясь, сидя в конторе правления, то часы-ходики, висевшие на стене, всегда сверял с пением писарева петуха, которого Яков Спиридонович считал за эталон точного времени. Сверив часы, он занимался подсчетом и изучением сучков в полу, которые пуповинами торчали на исшарканно отполированных, изрядно потертых людскими ногами половицах конторы. По утрам, возвращаясь с дежурства и идя по улице, он своим топотным ходом, всполашивал примолкших к утру собак, они встревоженно, с лаем набрасывались на него и остервенено лая взапятки, сопровождают его чуть ли не до самого его дома. Особенно Якову Спиридоновичу досаждал Митькин Барбос, который ни одного разу не пропустит, чтоб не облаять его. Барбос даже попривык к клюшке, которой Яков отмахивался от наглевшего пса, зная, что Яков палкой никогда не бросал в него. А заметив, когда Яков, подходя к тыну, сотрясая его, выламывает палку, Барбос зная, что это палка предназначается ему, поджав хвост, поспешно удирает и испуганно, с визгом вприпрыжку бросается наутек, скрываясь в подворотне своего двора.