– Конечно, конечно, – пообещал я.

Она повезла нас наверх по неширокой вьющейся дороге. Асфальт шел серпантином, круто беря в гору, и она крепко держала руль обеими руками и вела медленно, осторожно.

Несколько раз навстречу нам вдруг выезжал из-за крутого поворота другой автомобиль, и она тут же тормозила, чтобы потом взять левее и разъехаться с ним. Благо, все здесь соблюдали правила, и никто не гонял. Я предпочел бы вести машину сам, но не решался заговорить об этом. Наверно, и Мишаня думал о том же, потому что через некоторое время он не вытерпел и сказал жене:

– Давай я сяду за руль, ну что ты мучаешься?

– Не надо, – не глядя ответила она.

Внизу остались зеленые макушки холмов, все ближе становились сияющие на солнце скалы. По обе стороны дороги бежали густые полоски леса, темные, почти черные, их обрывали желтые и лиловые поля из мелких одинаковых цветов – яркие, праздничные, живые. Временами деревца у дороги исчезали, и на мгновенье у обочины обнажался резкий каменистый спуск; от этого вида сжималось сердце – казалось, стоит только чуть оступиться, и наш минивэн покатится вниз, в самую пропасть, но шершавые кусты тут же снова сливались воедино, загораживая собой опасные обрывы.

Наконец она остановила машину у скалистой стены:

– Приехали.

Несомненно, она знала, куда нас везти: выйдя из машины и пройдя чуть вперед, мы очутились на круглой полянке, а подойдя к ее краю, поняли, что стоим на самой верхушке крутого холма. Мы с Алиной так и ахнули в один голос – дух захватывало от этой высоты! Белесые вершины, на которые мы до сих пор смотрели, задрав головы, и висевшие, казалось, под самым небом, стояли сейчас перед нами на расстоянии вытянутой руки, завораживая и пугая своей близостью. Мощные, с крупными зигзагами снежно-белых полос на каменистых коричневых склонах, они безмолвно смотрели на нас, крохотных, испуганных и ничего не значащих в сравнении с ними.

Страшно было смотреть на них, и страшно было отвести глаза; от ног наших вниз уходила долина, вся покрытая цветочными полянами, стоило лишь на мгновенье бросить взгляд на эти лиловые ковры из цветов, на птиц, черными точками кружившими под нами, будто не смея подняться на нашу высоту, как пестрело в глазах, и кружилась голова; тело становилось непослушным, собравшимся не то падать, не то куда-то лететь, сердце упоительно замирало от страха, слабели колени, а из горла шел хохот, но не от смеха, а от чего-то еще, от какого-то странного щемящего чувства, которое поднималось из самого живота и вырывалось наружу. Кругом ни звука, и в то же время все гудело и дрожало; воздух был напряжен и заряжен, в ушах давило от его тесного гулкого звона, и неслышно было собственного голоса. Горячее горное солнце пекло наши открытые головы, и в его косых лучах в правом углу, над долиной, между облаками стояла жирная сиреневая радуга.

Алина покачнулась и ухватилась за меня, а потом, привыкнув к высоте, стала кружиться на полянке, раскинув в стороны руки и хохоча. Я ловил ее, боясь, как бы она не упала, она не давалась, не слышала меня и только хохотала еще звонче. Мы дурачились и веселились; в конце концов, я схватил ее за талию, а она, перестав убегать от меня, положила руки мне на плечи и стала плясать вместе со мной, но не удержалась, поскользнулась на траве и поползла вниз, утягивая и меня всем своим телом. Мы попадали на землю, сначала она, а потом и я, видя, что она уже опустилась на траву и сидит, отяжелев и держась за живот от смеха.

Что-то заставило меня оглянуться в эту минуту. Я увидел Лию. Она стояла поодаль, скрестив на груди руки. Вокруг нее коршуном вился Мишаня. Его короткие крепкие кулаки то и дело взмывали кверху, с шеи взлетал от ветра шарф; он что-то говорил ей со своей обычной напористостью, но она не слушала его, а смотрела на нас. Мне стало не по себе от этого взгляда: темные глаза ее глядели недобро, словно она не могла простить нам нашего с Алиной веселья; по спине у меня холодом пробежал страх, я машинально прижал к себе Алину, внутри у меня все сжалось. Мне не нравилась мрачная и безжалостная чернота ее глаз, нацеленная прямо на нас, хотелось спрятаться от нее, убежать куда-нибудь, но я не мог и пошевелиться; перестал смеяться и смотрел на нее, будто подчиняясь какой-то власти. Алина тоже затихла и, проследив за моим взглядом, сказала:

– А, Мишаня опять за свое взялся. Что ж за человек-то такой! И сегодня не даст нам отдохнуть.

На обратном пути мы кое-как перекусили в единственном попавшемся по дороге заведении. Кухня уже закрылась до ужина, так что нам предложили только закуски к пиву и жесткую, на толстом хлебном тесте пиццу. Мишаня и Лия весь обед просидели мрачные и неподвижные, с каменными лицами, мы же с Алиной наоборот, резвились и ощущали необъяснимый прилив чувств, как будто вернулись в ту нашу жизнь, что была у нас до этой поездки. Алина прижималась ко мне и терлась губами о мою щеку, и я целовал бы ее, не переставая, если бы не эти двое, от которых хотелось держаться подальше. На сердце у меня отлегло – слава богу, Алина снова стала прежней.

Синьора Матильда встречала нас сама.

Мы подъехали к длинному двухэтажному дому с бледно-голубыми потрескавшимися от времени стенами. Вывеска гласила «Amor del Coraz η».

– Что это значит? – спросила сестру Алина.

– Влюбленное сердце.

– Так романтично! – воскликнула она и порывисто поцеловала меня в щеку.

Во дворе возился с дровами сухонький мужичок в потертом костюме и переднике. Увидев нас, он поднял приветственно руку и, отложив вязанку дров, ушел в дом. Через несколько минут из глубины комнат послышался женский голос, и перед нами предстала благообразная дама пожилых лет с высокой седой прической, напудренным лицом и оживленными глазами. С громкими восклицаниями она бросилась обнимать Лию, затем повернулась к Мишане:

– Миса!

И распахнула объятия, цокая языком и качая большой белой головой. Тут я с удивлением увидел, как Мишанино лицо озарилось детской смущенной улыбкой, и он теленком припал к ее груди – я и не думал, что он может быть таким. Она целовала его в лысую голову и прижимала к себе так, словно обнимала любимого сына после долгой разлуки.

После дошла очередь и до нас, и Лия представила Алину, а потом и меня, на испанском. Синьора Матильда немного изъяснялась на английском и сама рассказала нам, что она вдова русского графа, прожила с ним восемнадцать лет и была его третьей и последней женой. Сама она была то ли полячкой, прожившей большую часть жизни в Бельгии, то ли бельгийкой, жившей в Польше – я так и не понял. В этом доме они жили с графом и были, как она выразилась, «very happy», а после его смерти пришлось превратить их жилище в пансион, чтобы иметь средства на его содержание. В постояльцах у нее сплошь интереснейшие люди, интеллигенты со всего света – писатели, журналисты, некоторые приезжают из года в год.

– Я вас со всеми познакомлю за ужином, – сказала она.

В это время мужичок в переднике вынес на подносе четыре рюмки на длинных ножках и подал каждому из нас. Синьора Матильда показала на деревья вокруг дома, и Лия перевела: