«Жил некогда человек, он был очень глуп. Когда он вставал утром, ему было так трудно найти свою одежду, что вечерами он даже сомневался, стоит ли ложиться в постель, предвидя трудности, с которыми он столкнется, проснувшись. Однажды вечером он взял лист бумаги, карандаш и, прилагая неимоверные усилия, по мере раздевания стал записывать, куда точно кладет предметы своей одежды. На следующее утро, очень довольный собой, он взял листок и прочел: «шапка» – вот она, он надел ее на голову; «брюки» – вот они, он влез в них, и так продолжал, пока не оказался полностью одетым. Но теперь его охватил испуг, и он сказал себе: «Все это очень хорошо, я нашел свои вещи и оделся, но где же я сам? Где мое место в мире?» Он озирался и озирался, но поиск был тщетным; себя он найти не мог. «Вот так бывает с нами», – сказал рабби».

Она закончила чтение. История ему понравилась, но, судя по всему, конец – «Где же я сам?» – понравился ему не так, как начало, повествующее о проблеме этого человека и ее решении.

Сама она чувствует, что похожа на этого очень глупого человека не только потому, что не могла найти свои вещи, не только потому, что порой ей не давались и другие простые задачи, помимо одевания, но главным образом потому, что зачастую и она не могла понять, где она, особенно в связи с этим мужчиной, – она не знала, где ее место. Она думает, что, возможно, ей вообще нет места в жизни этого мужчины, который, когда они встречаются, тоже не только не находится дома, так же как и она, но, в сущности, даже не знает, где этот дом, куда он приходит словно во сне, спотыкаясь и падая на улице, и что этого мужчины больше нет и в его собственной жизни, и что он тоже вправе задать вопрос: «Где же я сам?»

Ей хочется назвать себя очень глупым мужчиной. Разве не может она сказать: эта женщина – очень глупый мужчина, так же как несколько недель назад она назвала себя бородатым мужчиной? Потому что если в рассказе очень глупый мужчина ведет себя точно так, как могла бы вести или даже уже ведет себя она сама, то разве не может она считать себя очень глупым мужчиной? Так же как несколько недель назад она подумала, что любого, кто за соседним столиком в кафе что-то пишет, можно назвать бородатым мужчиной? Она сидела тогда в кафе, а через два столика от нее сидел и что-то писал бородатый мужчина. В это время в кафе пришли перекусить две шумные женщины и помешали бородатому мужчине, и она записала в своем блокноте, что они помешали бородатому мужчине за столиком неподалеку писать, и тут же заметила, что, поскольку, записывая это, она тоже сидела и писала за столиком неподалеку, то, вероятно, ее тоже можно назвать бородатым мужчиной. Не то чтобы она хоть немного изменилась, но к ней теперь можно было приложить слова бородатый мужчина. А может, она и изменилась.

Она прочла ему эту историю вслух потому, что рассказанное в ней было очень похоже на то, что только что происходило с ней самой. Но теперь ей пришло в голову: а не было ли все как раз наоборот? Может, именно из-за истории, которая запала ей в голову накануне, она и забыла, где лежат все ее вещи, и ей так трудно было одеться! Позднее в то же или, может, на следующее утро, уйдя от этого мужчины, который теперь как бы не совсем пребывал в собственной жизни, и чувствуя себя так же глупо, она снова подумала о своем месте в его жизни, не могла нигде найти себя, и это привело ее в еще большее замешательство. Она плакала, но, вероятно, лишь из-за того, что на улице шел дождь, и она долго смотрела на дождевые капли, стекающие по оконному стеклу, и начала размышлять: плачет ли она потому, что идет дождь, или просто дождь создает обстановку, располагающую к слезам, потому что вообще-то она плачет не очень часто? В конце концов она пришла к выводу, что верно и то и другое, потому что дождь и слезы – это одно и то же. А потом, уже на улице, на нее вдруг одновременно с разных сторон обрушился страшный шум – сигналили сразу несколько машин, громко взревел двигатель грузовика, другой грузовик тарахтел своим разболтанным механизмом, проезжая по неровному дорожному полотну, ухал отбойный молоток в руках дорожного рабочего, – и ей казалось, что этот грохот происходит у нее внутри, как если бы гнев и замешательство опустошили ее и освободили место у нее в груди для этого оглушительного металлического лязга, или как если бы она сама покинула собственное тело и оставила его открытым для этого шума. И тогда она начала думать: это грохот вошел в меня, или во мне самой есть нечто, что, вырвавшись наружу, породило такой великий грохот?

Я знаю, что некрасива. Мои черные волосы коротко острижены, и они такие жидкие, что едва прикрывают череп. Хожу я торопливо и как-то боком, как будто прихрамываю на одну ногу. Когда я купила очки, они казались элегантными – оправа черная, формой напоминающая крылья бабочки. – Теперь-то я понимаю, насколько они мне не идут, но я к ним приговорена, поскольку денег, чтобы купить другие, у меня нет. Моя кожа цветом напоминает жабий живот, губы – тонкая щелка. И все равно я и далеко не так уродлива, как моя мать, которая к тому же намного старше. У нее лицо маленькое и сморщенное, как чернослив, а зубы торчат в разные стороны. Я с трудом выношу ее, когда сижу напротив за обеденным столом, но и по ее виду можно сказать, что она чувствует то же самое, глядя на меня.

Уже много лет мы живем вместе в полуподвале. Она – кухарка; я – уборщица. Нас не назовешь хорошей прислугой, но никто не может нас уволить, поскольку мы все же лучше большинства других. Мечта моей матери – накопить достаточно денег, чтобы в один прекрасный день уехать от меня и поселиться где-нибудь в деревне. Я мечтаю примерно о том же, если не считать еще одного: когда я злюсь и чувствую себя несчастной, я смотрю через стол на ее руки, похожие на когтистые птичьи лапки, и надеюсь, что она подавится едой и умрет. Тогда некому будет запретить мне залезть в ее шкаф и разбить ее копилку. Я буду носить ее платья и шляпы и пооткрываю окна, чтобы дух ее выветрился.

Каждый раз, когда я все это себе представляю, сидя поздно ночью на кухне, мне на следующий день бывает плохо. И тогда именно мать, забыв о своих кухонных обязанностях, ухаживает за мной, подносит воду к моим губам и мухобойкой отгоняет мух от моего лица, а я изо всех сил стараюсь убедить себя, что она не злорадствует втайне над моей слабостью.

Так было не всегда. Когда в доме над нами жил мистер Мартин, наша жизнь была более радостной, хотя мы с ним редко разговаривали. Я не была тогда симпатичней, чем сейчас, но никогда не надевала очки в его присутствии и не забывала выпрямлять спину и ходить красиво. Зачастую я спотыкалась и даже падала лицом вниз, потому что не видела, куда ступаю; а по ночам до изнеможения тренировалась втягивать на ходу свой круглый живот. Ничто не могло отвратить меня от попыток стать такой, какую мистер Мартин смог бы полюбить. Тогда я перебила множество вещей, потому что не видела, куда тянутся мои руки, когда вытирала пыль с ваз в гостиной и мыла зеркала в столовой. Но мистер Мартин этого почти не замечал. Бывало, услышав звон стекла, лишь встанет со своего кресла у камина и уставится недоуменно в потолок. Я застыну, не дыша, над поблескивающими осколками, а он в следующий момент проведет рукой в белой перчатке по лбу и снова сядет в кресло.