Начнутся проблемы со сном, она будет часто просыпаться среди ночи и не сможет заснуть до самого предрассветного часа, чувствуя себя такой одинокой в этом мире, какой никогда еще не была. Она будет выходить из дома очень рано и иногда, быть может, предварительно убедившись, что ставни у соседей закрыты, выкапывать у них на участке какое-нибудь растение. Сидя в поезде или автобусе и не отрывая взгляда от пейзажа за окном, она будет часами без остановки зудеть себе что-то под нос тоненьким дрожащим голоском, напоминающим писк комара, что будет раздражать всех людей вокруг. А перестав зудеть, заснет, откинув голову назад, с открытым ртом.

Но сначала, вскоре после расцвета лет, просто начнет замедляться темп жизни, в ней останется не так уж много событий, не так много, как теперь, да много она и ждать не будет, во всяком случае, не так много, как теперь. К тому времени она либо достигнет, либо не достигнет определенного положения, которое уже скорее всего не изменится, и, что лучше всего, у нее выработаются определенные привычки, так что она будет знать, что долгими летними вечерами, после ужина они с мужем выйдут посидеть на лужайке, чтобы почитать каждый свою книгу, муж – в шортах, она – в чистой юбке и блузке, босыми ступнями упираясь в край сиденья. И быть может, даже ее мать или его мать тоже будет с ними, и она тоже будет читать свою книгу, и мать будет на двадцать лет старше ее, то есть в весьма уже пожилом возрасте, хотя все еще в состоянии покопаться в саду. И они все вместе будут работать в саду, сгребать листья или сажать растения; они будут вместе стоять под открытым небом на этом маленьком участке земли посреди города, обсуждая, где что посадить, чтобы было красиво, когда они по вечерам будут втроем сидеть на складных стульях рядом друг с другом, читая и изредка перекидываясь словом.

Но она сказала Митчеллу, что предвкушает не только этот возраст, когда ее жизнь замедлится и когда у нее будет муж, чья жизнь тоже замедлится к тому времени. Она предвкушала также время годами двадцатью позже, когда сможет носить такие шляпки, какие захочет, не заботясь о том, что выглядит смешно, и когда, вероятно, у нее уже даже не будет мужа, который мог бы ей сказать, что она выглядит смешно.

Казалось, что ее друг Митчелл вообще не понимает, о чем она говорит.

Хотя, конечно, она отдавала себе отчет в том, что, когда такое время настанет, эти шляпки и эта свобода, вероятно, не восполнят всего того, что она потеряет с приходом старости. И теперь, высказав это вслух, она подумала, что, быть может, нет в конце концов никакой радости даже в мыслях о такой свободе.

Мой муж теперь женат на другой женщине, ниже меня ростом, всего около пяти футов, коренастой, и, конечно, поэтому выглядит выше, чем раньше, и стройнее, и голова его кажется не такой большой. Рядом с этой женщиной я чувствую себя костлявой и неуклюжей, и она слишком мала ростом, чтобы я могла смотреть ей в глаза, хотя стараюсь стоять или сидеть с таким наклоном, чтобы можно было это делать. Когда-то у меня было четкое представление о том, какого типа женщину он выберет, когда снова женится, но ни одна из его подружек не соответствовала моему представлению, а эта – меньше всего.

Прошлым летом они приезжали сюда на несколько недель, чтобы повидаться с моим сыном, который и его, и мой. Было несколько щекотливых моментов, но были и хорошие периоды, хотя, конечно, и в эти хорошие периоды ощущалась некоторая неловкость. Похоже, эти двое ожидали, что я буду им всячески угождать, может, потому что она была нездорова – ее мучили боли, она была мрачной, и под глазами у нее залегли темные круги. Они пользовались моим телефоном и другими вещами в моем доме. Медленно шли с пляжа ко мне домой, принимали душ, а позднее, вечером, уходили чистые, держа за руки шедшего между ними моего сына. Я позвала гостей, они тоже пришли, танцевали друг с другом, произвели впечатление на моих друзей и пробыли до конца вечеринки. Я выворачивалась для них наизнанку, главным образом ради нашего мальчика. Я считала, что ради него мы должны ладить друг с другом. К концу их визита я очень устала.

Вечером накануне их отъезда мы все решили поужинать с его матерью во вьетнамском ресторане. Его мать должна была прилететь из другого города, а на следующий день они втроем собирались отбыть на Средний Запад. Родители его жены устраивали им пышную свадьбу, чтобы все, с кем она выросла, – дородные фермеры и их родня – могли с ним познакомиться.

Направляясь в тот вечер в город, в гостиницу, где они остановились, я прихватила то, что они забыли у меня дома и что я успела найти: книгу, которая валялась под дверью стенного шкафа, и его носок – не помню где. Я подъехала к дому и увидела мужа, стоявшего на тротуаре и делавшего мне знаки остановиться. Он хотел поговорить со мной наедине, прежде чем я войду внутрь. Оказалось, что его мать плохо себя чувствует, она не может ночевать здесь, с ними, и он спросил, не окажу ли я ему любезность и не возьму ли ее к себе после ужина. Не задумываясь, я ответила утвердительно. Я уже начала забывать, как она, бывало, смотрела на интерьер моего дома и как я чистила самые запущенные углы под ее присмотром.

В вестибюле они сидели в креслах друг напротив друга, эти две маленькие женщины, обе – каждая по-своему – красивые, обе с ярко накрашенными помадой разных оттенков губами, с разного цвета тенями на веках, обе хрупкие, хотя, как мне позднее пришло в голову, по-разному. Сидели они там потому, что его мать боялась подняться по лестнице. Она без всякого страха летала на самолете, но в жилом доме не могла подниматься выше второго этажа. В былые времена она при необходимости могла находиться даже на восьмом этаже, но только если все окна там были плотно закрыты.

Прежде чем мы отправились на ужин, мой муж отнес книгу к себе наверх, а носок, который я отдала ему еще на улице, он засунул в задний карман, где тот и оставался на протяжении всего нашего пребывания в ресторане, где его мать, вся в черном, сидела в конце стола напротив пустого стула и иногда играла в машинки с моим сыном, иногда задавала моему мужу, мне или его жене какой-нибудь вопрос насчет перца и других острых специй, которыми могла быть приправлена ее еда. Позднее, когда, выйдя из ресторана, мы все стояли на парковочной площадке, мой муж вытащил из заднего кармана носок и посмотрел на него так, словно не мог понять, как он туда попал.

Безделица, но впоследствии я никак не могла забыть этот носок, лежавший в его заднем кармане там, в незнакомом странном месте, на восточном выезде из города, в районе вьетнамских трущоб, неподалеку от массажного кабинета; никто из нас толком не знал этой части города, но все мы вдруг оказались здесь вместе, и это было странно, потому что у меня все еще сохранялось ощущение, будто мы с ним по-прежнему пара. Мы были парой долгое время, и я невольно подумала обо всех его других носках, затвердевших от высохшего пота, протершихся до прозрачности на ступне, которые вечно повсюду подбирала, где бы мы ни жили, а потом – о его ступнях, обтянутых этими носками, о том, как кожа просвечивала сквозь них на пятках, где ткань протерлась; как он читал, лежа в постели на спине, скрестив щиколотки так, что кончики пальцев указывали в разные углы комнаты; как он потом поворачивался на бок, сложив ступни словно половинки какого-то плода; как, продолжая читать, протягивал руку, стаскивал носки и, словно мягкие мячики, бросал их на пол, а потом снова протягивал руку и проводил между пальцами ног, не переставая читать; иногда он рассказывал мне о том, что читает и о чем думает, а иногда даже не отдавал себе отчета, в комнате ли я или меня здесь нет.