Он ни разу не сказал мне ни слова, правда, я никогда не слышала, чтобы он разговаривал и с кем-нибудь другим. Я представляла себе, что голос у него теплый и хрипловатый. Возможно, он заикался, когда приходил в волнение. Я никогда не видела и его лица, потому что оно всегда было скрыто маской. Маска была бледной и эластичной. Она покрывала всю его голову и уходила под воротник рубашки. Поначалу это меня страшно нервировало; признаться, когда я увидела это впервые, чуть с ума не сошла от страха и выбежала из комнаты. В этой маске меня пугало все – провалившийся рот, крохотные уши, похожие на сушеные абрикосы, грубо намалеванные застывшие волны черных волос на темени и пустые глазницы. Этого было достаточно, чтобы кого угодно по ночам начали мучить кошмары, и поначалу я действительно вскакивала и ворочалась во сне, пока не запутывалась в простынях до удушья.

Но мало-помалу я привыкла. Начала воображать, какое лицо у мистера Мартина на самом деле. Представляла себе, как застаю его замечтавшимся над книгой и розовый румянец разливается по его серым щекам. Я видела, как дрожат от чувств – от жалости или восхищения – его губы, когда он наблюдает, как я работаю. А я бросаю на него мимолетный взгляд, откидываю назад голову, и его лицо расцветает улыбкой. Но когда я порой ловила на себе взгляд его тусклых серых глаз, мне становилось не по себе от мысли, что я ошибалась и он никогда никак не прореагировал бы на мое присутствие глупой неуклюжей уборщицы; и если бы в один прекрасный день в комнату вошла другая девушка и начала бы вытирать пыль, он лишь на миг бы поднял голову от книги и тут же вернулся к чтению, даже не заметив перемены. Ошарашенная такими сомнениями, я продолжала мести и скрести онемевшими руками, как будто ничего не произошло, и вскоре сомнения проходили.

Я все больше и больше нагружала себя работой ради мистера Мартина. Если поначалу мы отправляли его вещи в прачечную, то теперь я начала стирать их сама, хоть и делала это не очень хорошо. Его постельное белье стало застиранным, а брюки были плохо выглажены, но он не жаловался. А у меня руки сморщились и опухли, но я не обращала внимания. Если раньше садовник приходил стричь кусты раз в неделю летом и укрывать розы мешковиной зимой, то теперь я взяла на себя и эти обязанности, самостоятельно уволив садовника и работая каждый день, даже в самую плохую погоду. Сначала сад чах, но спустя некоторое время снова ожил: розы пробивались сквозь пестрые заросли диких цветов, а дорожки разваливались от прораставшей сквозь гравий густой травы. Я становилась сильней и выносливей, и мне было все равно, что мое лицо иссекли шрамы, а кожа на пальцах растрескалась или что от такого обилия работы я сделалась тощей, костлявой и несло от меня, как от лошади. Мать была недовольна, но я считала, что мое тело – всего лишь незначительная жертва.

Иногда я воображала себя дочерью мистера Мартина, иногда – женой, а бывало что и собакой. Я забывала, что я всего лишь уборщица.

Моя мать ни разу не видела его, и это делало мои с ним отношения еще более загадочными. В течение дня она оставалась внизу, в наполненной паром кухне, готовила еду и нервно жевала деснами. И только вечером выходила на улицу и стояла, обхватив себя руками, возле пышного сиреневого куста, глядя на облака. Иногда мне было интересно, как она может работать на человека, которого никогда не видела, но это было ее дело. Каждый месяц я приносила ей деньги в конверте, она брала их и прятала вместе с остальными. Она никогда не спрашивала меня, как он выглядит, а я никогда по собственной воле ничего ей не рассказывала. Думаю, она не спрашивала, кто он такой, потому что до сих пор еще не разобралась даже в том, кто такая я. Возможно, она думала, что готовит для своего мужа и для всей семьи, как другие женщины, и что я – ее младшая сестра. Иногда она говорила что-то о спуске с горы, хотя мы не жили на горе, или о том, что нужно выкопать картошку, хотя никакая картошка в саду у нас не росла. Это меня расстраивало, и я пыталась привести ее в чувство, внезапно завопив либо оскалившись ей прямо в лицо. Но на нее ничто не производило никакого впечатления, и приходилось ждать, пока она наконец опять назовет меня по имени как ни в чем не бывало. Поскольку она не проявляла никакого любопытства относительно мистера Мартина, я могла спокойно заботиться о нем так, как хотела, суетиться вокруг него, когда он выходил из дома на одну из своих редких прогулок, стоять за дверью столовой и наблюдать за ним через щель, чистить щеткой его домашнюю куртку и стирать пыль с подошв его тапочек.

Но счастье оказалось не вечным. Однажды в середине лета я проснулась воскресным утром особенно рано и увидела яркий поток солнечного света, лившийся в коридор, где я спала. Я долго лежала в постели, прислушиваясь к королькам, певшим в кустах, и наблюдая за ласточками, которые влетали и вылетали через разбитое окно в конце коридора. Потом встала и как всегда очень тщательно вымыла лицо и почистила зубы. Было жарко. Надев через голову свежевыстиранное летнее платье, я сунула ноги в кожаные туфли-лодочки. Последний раз в жизни заглушила запах своего тела розовой водой. Церковные колокола начали громко отбивать десять часов. Когда я поднялась наверх, чтобы поставить завтрак на стол мистера Мартина, в комнате его не было. Я прождала, стоя возле его кресла, как мне показалось, несколько часов, потом начала искать его по всему дому. Сначала робко, потом с бешеной скоростью носясь из комнаты в комнату, будто как только я врывалась в одну дверь, он выскальзывал в другую. Я искала его повсюду. Только заметив, что в гардеробе нет его одежды и что книжный шкаф опустел, я вынуждена была признать, что он уехал. Но даже тогда и в течение последующих дней я думала, что он все еще может вернуться.

Неделю спустя явилась пожилая женщина с тремя или четырьмя обшарпанными чемоданами и начала выставлять на каминную полку свои дешевые безделушки. И тогда я окончательно поняла, что, не сказав мне ни слова, наплевав на мои чувства и даже не оставив денежного подарка, мистер Мартин упаковал вещи и уехал навсегда.

Это съемный дом. Мы с матерью к нему прилагаемся. Люди въезжают, выезжают, каждые несколько лет арендаторы сменяются. Я не могла не думать о том, что настанет день, когда мистер Мартин тоже съедет. Но после того как это действительно случилось, я долго болела, и моя мать, которая становилась мне все более противна, заставляла себя выходить из дома и приносила мне мясной бульон и холодные огурцы, которых мне так хотелось. После болезни я выглядела как скелет. У меня дурно пахло изо рта. Мать, бывало, отворачивалась от меня с омерзением. Арендаторы вздрагивали, когда я неловко входила в комнату, спотыкаясь о порожек, даже несмотря на то, что очки, как бабочка, снова сидели на моей узкой переносице.

Я никогда не была хорошей прислугой, но теперь, хоть и старалась изо всех сил, стала такой неумехой, что некоторые арендаторы считали, будто я вообще не убираю в комнатах, а другие думали, что я нарочно стараюсь опозорить их перед гостями. Но когда они меня ругали, я не отвечала. Они не пережили такого разочарования, какое пережила я.

Ей семьдесят девять, и, с одной стороны, разговаривать с ней трудно. Она пришла на обед, за столом нас только двое; ест она гораздо больше, чем должна, по моим представлениям, есть старая женщина: даже несколько раз попросив добавки основного блюда и десерта, продолжает копаться в коробочке с изюмом своими узловатыми пальцами, раскладывает изюминки на чистой тарелке, нервно выстраивает их рядком и забрасывает в рот, не переставая говорить, а когда они вываливаются изо рта на нижнюю губу, запихивает их обратно. Существует только четыре или пять вещей, о которых она расположена говорить, она забывает имена людей и названия предметов, о которых хочет говорить, а когда пытается описать предмет, название которого забыла, забывает и название того, с помощью чего хотела описать первый предмет, название которого забыла. Она закрывает глаза, откидывает голову назад, постукивает своими скрюченными пальцами по скатерти и посреди объяснения из-за того, что попытка длится так долго, вообще забывает, с чего начала, и надолго замолкает или уходит совсем в другую сторону. Она говорит с закрытыми глазами, ее жесткие седые волосы связаны на затылке тонким шнурком, потом она открывает глаза и кричит на своего мирно сидящего пса, велит ему лечь рядом, а когда пес ложится, хлопает его по голове, все больше раздражаясь, и пес от страха закатывает глаза. С другой стороны, даже при том что у нее есть только четыре или пять тем, она их никогда не исчерпывает, потому что начисто забывает, что сделала некое замечание или задала вопрос и уже получила на него ответ. Поэтому она спрашивает снова, я снова отвечаю, она снова делает то же самое замечание, и это с некоторыми перерывами продолжается на протяжении всего обеда и после него. Я никак не могу втолковать ей истинное положение вещей: истинное положение вещей и ее память о них существуют независимо друг от друга; я не знаю какого-то ее приятеля, но она весь вечер спрашивает, знаю ли я его, тем не менее иногда она рассказывает мне что-нибудь о Великой депрессии, об апартаментах, которыми владела в городе, о том, как ее муж вел постоянную колонку в местной газете и она не знала лучшего колумниста, чем он, и все это является частью одной длинной истории. Она вспоминает все, что когда-то случилось, хотя и смутно; но к нашей следующей встрече напрочь забудет, что уже рассказывала мне это.