Разбудили. Дед сел, матерясь с перепугу. Опуская ноги на пол, цокнул о плитку нестрижеными жёлтыми своими ногтями. Судорожными движениями, хватая попеременно то одной, то другой рукой, пытался содрать надвинутую на глаза спортивную шапку и только глубже её натягивал. Ким помог ему снять.

– Что вы тут делаете, дедушка? – спросил Фима.

– Ох ты ёханый бабай! – часто моргая, старик оглядел их, узнал Фиму. – О! Так вас же вроде повыгоняли? Вернулись?

– Вернулись.

– Не предупреждали меня, – он опустил задравшуюся майку. – Не предупреждали. И среди ночи опять. Чё среди ночи опять, мать вашу так?

– Вы б не матерились. Негоже в ваших-то летах. Так что вы тут делаете?

Старик развёл руками:

– Дак я тут в округе много чего сторожу. Все, кому чего посторожить надо, – ко мне. Больше оно и некому, что в Ольховке, что в Костюково. А в «Казачке» я лет десять сторожил, при Борьке ещё. Позвали вот. Вы чего по ночам-то шастаете? Не предупреждали, – старик выпятил в задумчивости нижнюю губу, головой тряхнул решительно. – Мне доложить тогда нужно. А как же? Хозяевам доложить, по форме.

Дёмин вынул телефонный шнур из гнезда.

Выглянув наружу, Фима подозвал Затулина:

– Димон, посиди с дедушкой, у тебя хорошо получается.

Дима недовольно скривился, но всё же без лишних слов зашёл в КПП.

– Из наших сколько человек на территории? – спросил Фима загрустившего старика.

– Ну дак… вроде один… Если не понабежало…

– Антон?

– Я имени не спрашивал.

* * *

Гавка выбежал из парка, по своему обыкновению оглушительно лая.

Ким шикнул на него, и пёс выжидательно умолк. Вся энергия ушла у него в обрубок хвоста, который заметался, как какая-нибудь букашка, накрытая стаканом.

– Хороший Гавка, хороший.

Надели ему верёвку на шею, завели на КПП. Он поскулил немного и улёгся под турникет.

– Принимай, – сказал Ким Затулину. – Привяжи его тут от греха подальше.

Канистры с бензином, которые незаметно для деда-охранника они просунули через прутья ограды, решили забрать с собой и сложить на дальнем краю парка. Когда возьмут «уазик», подгонят туда и загрузят спокойно в темноте центральной аллеи.

Бейсбольные биты перехватили посерёдке, чтобы не зацепить за что-нибудь ненароком. Попрыгали – проверить, не гремит ли у кого что. Нет, всё в порядке.

– Телефоны? – напомнил Фима.

Все покивали: выключены. Включённый и переведённый на виброзвонок телефон остался только у самого Фимы – для связи с Затулиным.

Быстрым шагом, на ходу выстраиваясь в колонну по два, двинулись на огоньки корпусов, тлевшие за деревьями. Над головами сомкнулись ветви.

Так они начнут.

Сладкое чувство единения с товарищами переполняло Фиму. «Боевое братство», – вертелось у него в голове. Пусть неточно, но другого слова он не смог подобрать. Да разве в словах дело? Фима знал, что это же самое чувство бережно несёт в себе каждый из пятнадцати стяжников, шагающих сейчас навстречу общей судьбе под живым лиственным сводом.

Рядом с Фимой шёл кто-то из «Пересвета» – то ли Антон, то ли Максим. Он не стал всматриваться, ни к чему. Самые надёжные здесь. Избранные. Кто бы ни шёл рядом, на него можно положиться с закрытыми глазами.

Через какое-то время канистры хором забулькали: раскачавшись, бензин стал биться в задраенную горловину. Интересно получилось – то, что хором, одновременно. Сложили канистры под приметное, с изогнутым стволом, дерево. Дошли до конца аллеи и остановились.

Встали в круг, перекрестились. Вполголоса начали читать «Перед сражением».

Древесный шёпот мягко стекал сверху, смешивался с их голосами. И когда ветерок чуть сильней ворошил ветки, слова молитвы совсем сливались с этим шумом, и в какие-то моменты Фиме казалось – это стяжники, их голоса на самом деле рождают каждый звук в этой ночи: и шорох листьев, и лягушачий квак, и нежные выстрелы сучьев в чёрной глубине парка, под лапами невидимых ежей. И весь этот мир возможен только лишь потому, что они стоят тут в потемках, тихо читая «Перед сражением».

Умолкнут – и мёртвая тишина оглушит мир.

– Вооружи мя крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй ми умрети с твердою верою и надеждою вечной блаженной жизни во Царствии Твоем.

Фима был счастлив.

Перекрестились снова и вот теперь оглядели друг друга. Глаза соратников, еле различимые во тьме. Каждый всмотрелся в лицо каждому, наслаждаясь мужественным видом тех, кто готов быть оплёван, унижен и уничтожен ради того, чтобы показать всем: и тем, кому не хватает решимости, и тем, кому пока всё равно, и тем прежде всего, кому стяжники готовы служить верой и правдой, под чьим началом готовы горы свернуть… о, скоро они явят себя, сотканные из правды и непреклонной воли святые отцы, скоро выйдут к ним из мрака безвременья, в котором ходят петлистыми путями пророков, как в темноте парка потайными своими тропками ходят ночные ежи… всем показать: есть ещё на Руси, заблудшей и захламлённой, те, кто не сдался, кто сумеет защитить её, вернуть туда, где ей место, – в храм… маяк, зажечь для всех маяк…

По трассе медленно тянулся какой-то тягач. Ждали, пока проедет. Ночь была жаркая и сухая, Фима подумал мельком, что, если придётся всё же поджигать, вспыхнет быстро.

Нигде больше не встретить таких глаз. И никому не почувствовать этого звона, прокалывающего тебя насквозь, вдоль позвоночника. И ты, брат, слышишь его? Мы вместе. Мы первые – но мы не последние. Нет, не последние. Тысячи встанут. Те, которые сдали Россию мамоне, радуясь, что неплохо сторговались, – разве объяснишь им всё до конца, пока не посмотрят они в эти глаза, пока не увидят… Да и то… Не поймут ведь, не поймут. Разве пустобрехи московские – поняли? И все эти щелкопёры газетные – начитался за эти дни… Дурацкие у них вопросы, смеялся до слёз. Кто они, да откуда, да из каких, видите ли, слоёв? Сюда бы вас, на эту аллею. Встали бы рядышком, постояли.

Пожалуй, про него одного можно сказать: не было другого пути, сошёлся для него клином свет на Владычном Стяге. А остальные?

Ким Олейник – учился в Питере на биофаке. Папа-мама в банке работают, семья не из бедных. Один из преподов намекнул Киму: сессию на «отлично» за просто так не сдашь, нужно бы ручку позолотить. Ким написал заявление и ушёл. Молча. Просто тошно стало.

Максим Федичкин – этот совсем из других, граждане щелкопёры, слоёв. Максим Федичкин – перворазрядник по боксу. Из такой трущобы пришёл, где либо гнуть, либо гнуться. Отец мелкий жулик, водку палёную развозит. «Шестерит помалёху», – Максим говорит. Сам он не захотел по этой тропке – ни вверх, ни вниз. И кулаками махать ради медалек не захотел.

Чичибабин – совсем не крепыш, в рукопашке ему тяжело приходится. Только воли в нём – на роту хватит. Старший брат в семье, два брата-школьника у него, погодки, и сестричка малая совсем. В семье у них всё чин-чинарём. Но вне семьи тесно Юрке, душе его тесно. Собственно, как и всем им, здесь собравшимся: слишком они большие, не умещаются в выделенные клеточки.