Большую часть деталей для своих книг я почерпнул именно в Токио – их тут так много, что глаза разбегаются. На здешних улицах больше футуристического дизайна, чем где бы то ни было, при этом старые слои выглядывают из-под новых, словно разные версии «Страны будущего» в диснеевских парках.

Итак, перламутровый телефон с талисманом от рака отправляется прямиком в следующую книгу. Но что же Япония? «Пузырь» лопнул, в экономике сплошные провалы, политическую жизнь сотрясают скандалы… И это – будущее?

Да, это будущее. Не обязательно наше и не в полном объеме – но будущее. Японцы обожают все «футуристическое» именно потому, что уже очень давно живут в будущем. Причины этого лежат в той разновидности фантастики, что называется историей.

Так вышло, что целая череда болезненных потрясений и полтора столетия непрерывных перемен постоянно толкали японцев вперед по оси времени. Эта страна словно промчалась сквозь двадцатый век на ракетных санях, в двигателе которых то и дело воспламенялись новые порции топлива.

Поездка вышла необычная, и ее стоит вспомнить.

В 1854 году, после второй высадки коммодора Мэтью Перри американская «дипломатия канонерок» положила конец двухсотлетнему периоду добровольной изоляции, призванному законсервировать золотой век японского феодализма. США вломились без приглашения, неся с собой будущее. Это был поворотный момент для японского карго-культа – в страну пришли чужеземные технологии.

Император, придворные, знать и богачи были в восторге. Визитеры словно явились из другой реальности. Представьте, что летающая тарелка успешно приземлилась в Розуэлле для обмена знаниями, и мы накупили кучу инопланетных технологий без всякого реинжиниринга. Только, в отличие прочих карго-культов, японцы и правда получили чудесный груз.

Поначалу они, наверное, совершенно ошалели, но тут же как-то пришли в себя и взялись за дело. Промышленная революция свершилась одним махом, и у японцев разом появились пароходы, железные дороги, телеграф, заводы, западная медицина и разделение труда, а заодно танковые войска и предостаточно политической воли, чтобы приспособить их к делу. Тогда американцы вернулись, и в небе первой азиатской индустриальной державы засияли тысячи солнц – да еще и два раза. Война сразу кончилась.

На сей раз инопланетяне явились без спроса, с портфелями и планами культурного переустройства выжженной земли. Сохранив кое-какие ключевые элементы феодально-индустриального организма, они имплантировали в политическую и деловую культуру американские ткани, создав новую, гибридную, форму.

Не спится. Я одеваюсь, выхожу из своего отеля в районе Акасака и направляюсь в Роппонги. В ночном воздухе разлита приятная сырость, а почерневшая от выхлопных газов эстакада многоуровневой автомагистрали кажется в этом городе настоящей древностью.

Роппонги – интернациональная зона с барами для гайдзинов, где всегда кипит жизнь. Я жду зеленого, чтобы перейти дорогу, и тут – она. Наверное, австралийка. Молодая и очень аппетитная. На ней очень дорогое, почти прозрачное черное белье, а поверх что-то совсем короткое – и тоже черное, полупрозрачное, обтягивающее. И еще немного золота и бриллиантов, чтобы клиент сразу понял, что к чему. Она шагает на четырехполосный проспект, что-то тараторя в телефон по-японски. Машины послушно уступают дорогу отчаянной иностранке, и она триумфально шествует на ту сторону в черных замшевых туфлях на шпильке. С миниатюрного телефона свисает талисман против рака и покачивается в такт ее бедрам. Загорается зеленый, я перехожу улицу и вижу, как девушку приветствует вышибала – вылитый Одджоб[21] в костюме от Пола Смита и с тщательно подбритыми усиками над тонкой губой. Между их ладонями мелькает что-то белое, какая-то бумажка. Оригами для наркоманов.

Это призрак эпохи «Пузыря», когда в Токио мотыльками на свет слетались ловкачи со всего мира. Она идет дальше и ныряет в дверь рядом с баром «Шугар хил» для любителей садо-мазо. Последний раз я был здесь на пике той эры, как раз перед спадом, и таких персонажей здесь были тысячи. Эта девушка – символ ушедшего Токио, олицетворение декаданса. Она будит во мне ностальгию.

«Пузырь»… Я возвращаюсь в отель, купив в дорогом винном магазине коробку суши и бутылку «Биккли»[22]. Наверное, «Пузырь» был для японцев предпоследним толчком. Послевоенная ткань американского индустриализма прижилась не сразу, она заработала в восьмидесятые, однако запасы «топлива» в экономике оказались не вечны.

После десяти лет стагфляции во второй экономике мира (последний толчок в ушедшем столетии) страна все равно выглядит богаче любой другой – однако деловые и финансовые потоки теперь движутся иначе. Мне кажется, этот сумасшедший импульс наконец-то достиг своей цели. Где-то. Здесь. Под той самой эстакадой, где Андрей Тарковский снимал сцены будущего для своего «Соляриса».

На следующий день в районе Сибуя я захожу в «Токю хэндс» – восьмиэтажный магазин типа «умелые руки», где есть всё что нужно даже для огранки алмазов. Захожу – и натыкаюсь на своего ванкуверского приятеля Дугласа Коупленда, а он знакомит меня с музыкантом Майклом Стайпом. Коупленд тоже мучается от смены часовых поясов, хотя Стайп говорит, что тот просто болтался по клубам до двух часов ночи. Спрашиваю, как ему Токио. «Круто», – отвечает Стайп.

Направляясь в Харадзюку, где находится магазин игрушек «Кидди лэнд» (те же восемь этажей, причем никто не утверждает, что «игрушки – это мы»[23]), я замечаю у входа на железнодорожную станцию стайку медсестер из комиксов-манга. Это девчонки рокерского вида в высоких черных ботинках на платформе, черных же бриджах и топах а-ля Лара Крофт, при этом в белоснежных медицинских халатах нараспашку и со стетоскопами на шее.

Без стетоскопа, конечно же, совсем не то.

Девчонки «зависают в Харадзюку». Они курят, говорят по своим крошечным телефончикам и красуются. Я разглядываю их повнимательнее в надежде обнаружить калоприемник или уретральный катетер, но каноны образа, как полагается, прописаны очень жестко. У всех одинаковая черная помада, которая уже стерлась посередине, так что видны розовые губы.

По пути обратно в отель я размышляю об этих медсестрах. Это как-то связано с мечтами, со взаимоотношениями между личным и общепринятым. Здесь, в Токио, вполне можно быть девочкой-подростком в костюме развратной медсестрички. Здесь можно мечтать на людях. А все потому, что Токио едва ли не самый безопасный город в мире, и специально для таких людей выделена специальная зона – Харадзюку. Так заведено еще со времен «Пузыря», несмотря на наркотики, толпы зевак и локальный бум глобализации. Вышвырнутые в будущее японцы научились не терять головы – и нам до них в этом смысле еще очень далеко. Они не беспокоятся – в нашем понимании этого слова. В медсестричках нет ничего страшного, для них отведено особое место, где их потом еще кто-нибудь сменит.