Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нам может не нравиться, что наш собственный Старший Брат (имя которому государственная безопасность) черпает данные из всё более обширных и прозрачных информационных полей, однако тем же самым все чаще и чаще занимаются различные компании, неправительственные организации и обычные люди. Сбор и управление информацией на всех уровнях постоянно интенсифицируются за счет глобальности самой системы, которая не знает государственных границ и все меньше поддается контролю властей.
Сохранить хоть что-либо в тайне стало почти невозможно для всех и каждого.
В эпоху информационных утечек и блогов, контекстного анализа и установления взаимосвязей истины рано или поздно будут найдены или найдутся сами. Всем дипломатам, политикам и директорам компаний надо запомнить: всё раскроется. Вам не обмануть будущее, в котором наступит абсолютная прозрачность. Все ваши деяния станут известны.
Впрочем, я пишу «истины» во множественном числе, поскольку у всеобщей информатизации есть и другая сторона, и от нее попахивает уже не прозрачностью, а полным безумием. При всем множестве и всей мощи инструментов поиска закономерностей значение любой информации всегда связано с контекстом, а выводы зависят от интерпретации. Эпоха информационной прозрачности будет эпохой бесчисленных точек зрения вкупе с дезинформацией, теориями заговора и привычным безумием. Мы будем раньше обо всем узнавать, но едва ли это поможет нам скорее прийти к общему мнению.
Оруэлл выполнил намеченную задачу с блеском, он скрупулезно выписал свою знаменитую антиутопию. Есть мнение, что раз уж он взялся за эту работу с таким бесстрашием и упорством, то нам лучше держаться от нее подальше. На мой взгляд, оно не лишено смысла. Однако на зыбкой исторической почве даже под самой продуманной конструкцией то и дело рушится фундамент простейших предпосылок. Антиутопии ничуть не реальнее утопий. Мы с вами в них не живем – если не считать антиутопий, в которые иногда все же попадают люди, родившиеся в совсем уж неудачной точке планеты.
Я не утверждаю, что Оруэлл с чем-то не справился – вовсе нет. «1984» – это все еще самый быстрый способ постичь реальность 1948 года. Чтобы понять эпоху, изучайте ее самые жуткие кошмары. Многое откроется вам в зеркале наших страхов. Но не стоит принимать такие зеркала за дорогу в будущее или хотя бы в настоящее.
Мы опоздали на поезд в Океанию, и теперь в нашем мире полно куда более странных проблем.
Я по-прежнему убежден, что когда-нибудь, ближе к полной борхесовской цифровой сингулярности, практически всё станет явным.
На нынешнем же промежуточном этапе самым дельным из предсказаний в этой статье оказались слова о том, что цифра служит идеальной средой для всевозможных теорий заговора и «альтернативных правд». С юбилея Оруэлла их появилось великое множество, и, думаю, Оруэлла бы они встревожили.
Сама мысль, что цифровые средства информации увеличивают не только прозрачность, но и безумие, – не моя. Я был благодарным, хотя и по большей части пассивным членом организации «Глобал бизнес нетуорк»[26] почти с самого ее основания, и это членство привнесло в мое писательское пространство много новых, а порой и поворотных идей. У ГБН был чудесный бесплатный книжный клуб для членов и чудесные картонные коробки для пересылки книг, в которых я до сих пор храню свои рукописи. Спасибо ГБН за разрешение все эти годы тихонько стоять в уголке, слушать и помалкивать!
Окно Овертона
Все мои Токио кажутся выдуманными.
Однажды, проносясь в такси по той самой эстакаде Тарковского, я увидел в незанавешенное окно обнаженного мужчину, который сидел на темном деревянном столе. Он словно сошел с фото Хельмута Ньютона. Среднего возраста, аккуратно пострижен. Он ждал чего-то, что я так и не увидел и никогда не увижу за бетоном и оконными рамами.
С тех пор я много раз пытался заполнить бездну того мгновения и пространства различными подробностями, которым и сам не верю. Он был японец. Или не японец. Стол был черного дерева, длинный – для совещаний или обеденный. Отполирован до блеска. Сама комната была будто вне времени, хотя оформлена, как говорили раньше, «по-западному». Он ждал прихода смерти и смотрел ей в лицо. А может, увидел нечто, чего желал всем сердцем, но еще не готов был принять. Или замер в предвкушении изысканных плотских удовольствий. Хотя, если вспомнить ту ночь, тот город и скорость моего такси, а также японское кино и Борхеса, то могут быть верны все три догадки сразу.
– Какое ваше самое яркое воспоминание?
– Обнаженный мужчина на дорогом столе. Я видел его через окно. Это было в Токио. Примерно пятый этаж. Я проезжал мимо на такси.
– Куда вы ехали?
– Не помню. Был вечер, уже стемнело. Это где-то возле здания «Арк-Хиллс» или чуть подальше.
– И что именно вам запомнилось?
– Его неподвижность. – [Уклончивый ответ]. – Это сложно объяснить.
Кусочки тех Токио, что я придумал, и тех, что я видел, сейчас гремят, словно камушки в коробке. После землетрясения я все не могу успокоиться. Я встаю, и что-то тянет меня туда, в Токио. Почему – не знаю. Так получилось, что Лондон и Токио пленили мое воображение, а Манхэттен и Лос-Анджелес – будто космические станции на полпути к ним. Я не жил в этих городах и вряд ли туда переберусь. Они для другого. Они – сновидения. Машины сновидений.
«Хочется одновременно завизжать и наложить в штаны». [Строка из песни группы «Телевижн», только ее никто не поймет, и вообще она явно производит странное впечатление.]
20 марта 2011 года, Ванкувер
После Альтамонта и «семьи» Мэнсона[27] кипящий жир шестидесятых застыл на внезапно остывшей сковороде, а я отправился в Сан-Хосе повидать своих знакомых по Вашингтону. Они собирались создать там группу. Затеял это Маленький Джон – он изначально играл на барабанах в группе, которую сейчас все знают как «Дуби бразерс» (как я выяснил позже, Джон был ее главным организатором).
О Сан-Хосе я не имел ни малейшего понятия, иначе ни за что бы туда не поехал. Ужаснувшись тому, что осталось от Хейт-Эшбери[28] (его расцвет я, видимо, пропустил), я помчался в Сан-Хосе.
