И не шевелю ни единым мускулом, только неглубоко, почти незаметно дышу.

Я знаю: от этого людям становится не по себе.

Я больше не считаю по 7, но могу спрягать латинские глаголы и повторяю их про себя, пока она меня уговаривает.

Поняв наконец, что уговоры эффекта не возымеют, женщина решает перейти к силовым действиям.

Она не говорит вслух, что, если будет нужно, вытащит меня отсюда за волосы и запихнет в машину.

Но я и так все прекрасно понимаю.

Выбора у меня не остается. Придется идти с ней.

Странно – мне так тяжело прощаться с Патти Нгуен.

Она обнимает меня крепко-крепко, и мне хочется, чтобы она не разжимала рук.

Но это, конечно, нереально.

Я молчу, но, наверное, слезы, которые текут у меня по щекам, говорят сами за себя, потому что Патти быстро отворачивается и уходит в глубину салона. Никогда и ни с кем мне не было так тяжело расставаться.

Вчера в этот же час мы даже не были знакомы.

Центр защиты детей «Джеймисон» принадлежит округу; здесь живут дети, которым некуда пойти.

Ленора Коул выдает мне брошюру.

Я читаю, но мне почему-то кажется, что центр создавался для детей, у которых родители есть, но такие, которые их бьют или не кормят, потому что все время принимают наркотики или уходят воровать.

Когда мы подъезжаем к зданию, я прикладываю указательный и средний пальцы к сонной артерии за ухом и считаю пульс.

Я точно знаю, что такая скорость сердцебиения, как у меня, может считаться опасной.

Мы входим в здание.

Начинается оформление документов.

Попав внутрь, я сразу замечаю, что на дверях с обеих сторон – замки. Когда дверь закрывается, замок защелкивается.

В каждой комнате – видеокамеры.

За нами наблюдают.

Зря я сюда поехала.

Мне вдруг становится тяжело дышать. Не могу вдохнуть. Не могу выдохнуть.

Я опускаюсь на фиолетовый с зеленым диван и изо всех сил стараюсь совладать с собственными легкими.

Перед диваном – металлический журнальный столик в форме слона; кто-то оставил здесь утренний выпуск газеты «Новости Бейкерсфилда».

Почти вся первая полоса занята фотографией.

Заголовок гласит:

Под заголовком я вижу папин пикап, искореженный, в торчащих обломках, обгоревший. В пикап уткнулся изломанный медицинский грузовик.

Мир вокруг сжимается в точку и исчезает.

В результате внезапной синкопы, или кратковременной потери сознания, обычно известной как обморок, я разбила голову о столик-слона.

Да, мне стало плохо.

Я упала, и острым краем хобота этого млекопитающего мне рассекло кожу в районе глабеллы.

Повсюду кровь: при ранении головы характерным признаком является сильное кровотечение.

Я то прихожу в себя, то снова уплываю, и это приятно.

Внезапно включается громкая связь: кто-то кого-то вызывает, что-то кричит.

Потом я слышу, как кто-то говорит, что ссадина глубокая, нужно наложить швы, удар пришелся прямо между бровей и, наверное, там теперь будет шрам.

Я бормочу:

– Глабелла…

Но люди в центре не знают, что глабеллой называется пространство между бровями.

Я слышу чей-то шепот:

– Она зовет Беллу!

Я снова закрываю глаза.

В жизни столько всего грустного.

Лоб человека затем и предназначен, чтобы отражать воздействия такого рода.

Лоб – это кость, вроде автомобильного бампера, она принимает весь удар на себя.

Так что совершенно незачем было сначала терять сознание, а потом падать, да так, чтобы при этом получить между глаз слоновьим хоботом (надо же, какая опасная штука).

А я упала.

И теперь повсюду кровь.

Моя кровь.

Гемоглобин – железосодержащий белок, который в высушенном виде составляет 97 процентов объема красного кровяного тельца.

Однако для поддержания кровообращения гемоглобин смешивается с водой, и на его долю в этой смеси приходится всего около тридцати пяти процентов.

Гемоглобин способен связывать кислород.

А что связывает меня с этим миром – теперь, когда в нем нет Джимми и Роберты Чэнс?

Меня везут в больницу Мерси – я девочка, мне двенадцать лет, и нельзя допустить, чтобы на лице у меня остался физический изъян.

По крайней мере, именно так кто-то кому-то вполголоса объясняет по дороге.

Медсестра в Центре защиты детей бинтует мне рану и просит подержать на ней ледяной компресс. Я слушаюсь.

Потом мы с Ленорой Коул снова садимся в машину и едем в больницу Мерси.

Ленора Коул дважды спрашивает, идет ли у меня еще кровь, и мне кажется, что она боится, как бы не испачкалась обивка.

Это, наверное, странно, если у соцработника в машине сиденья залиты детской кровью.

«Скорую помощь» вызывать не стали, потому что рана неопасная, но лучше бы я поехала в ней.

В больнице я сижу в приемной отделения неотложной помощи, и очень скоро замечаю, что здесь, в отличие от Центра защиты детей, нет ни двусторонних замков на дверях, ни камер наблюдения по углам.

Мне накладывают девять швов.

Раньше я попросила бы 7, потому что это мое число.

Но доктор делает девять.

Когда он мне об этом говорит, я молчу.

У меня теперь как будто гусеница между бровей.

Впрочем, после падения на оказывается-очень-опасный журнальный столик в виде слона со мной происходит кое-что поважнее.

Я наливаю себе попить, в четвертый раз прочитываю свою медицинскую карту, а потом прошусь в туалет.

Я говорю Леноре Коул, что схожу и сразу вернусь.

Она мне верит.

Но я не дохожу до холла, где находятся туалеты.

Вместо этого я вызываю лифт, поднимаюсь на третий этаж, перехожу в другое больничное крыло и спускаюсь по черной лестнице в кафетерий.

Там я обращаюсь к женщине в пушистом зеленом халате и лыжных ботинках и прошу разрешения позвонить по ее телефону. Женщина раздавлена горем (я знаю, как это выглядит).

Она не говорит ни «да», ни «нет».