– Что за плотина? – поинтересовался у меня Бринкер.

– Это… ну, маленькая плотина, которую он когда-то видел, она находится выше по реке.

– Я не знаю никакой плотины на реке.

– Ну она стоит не на самом Девоне, а на одном из… притоков.

– Притоки?! У Девона?

– Да так, знаешь, маленький ручеек.

Он в недоумении сдвинул брови.

– И что представляет собой эта плотина?

– Ну-у… – Полуправдой его все равно с толку было не сбить, поэтому я признался: – Это бобровая плотина.

Под тяжестью этой новости у Бринкера опустились плечи.

– Вот где нужно прятаться, когда в мире идет война. В школе для фотографов, снимающих бобровые плотины.

– А сам бобр так и не показался, – вставил Чумной.

Бринкер не спеша повернулся к нему и издевательски воскликнул:

– Что ты говоришь?!

– Ага. Наверное, я подбирался неуклюже, он услышал и испугался.

– Ну что ж. – Нарочито сочувственный тон Бринкера подразумевал величайшую иронию. – Ничего не поделаешь.

– Да, – согласился Чумной после задумчивой паузы. – Ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь: мы пришли, – сказал я, подталкивая Бринкера за угол, куда сворачивала дорожка, ведущая к его спальному корпусу. – Пока, Чумной. Я рад, что ты ее отыскал.

– А как у вас день прошел? – крикнул он нам вслед. – Как потрудились?

– Как олени во время гона, – рявкнул в ответ Бринкер. – Это была сплошная зимняя сказка. – И процедил через уголок губ, только для меня: – Здесь все если не уклоняющиеся от службы крауты, так… – презрительная нотка в его голосе превратила следующее слово в ругательство: – на-ту-ра-листы! – Он взволнованно схватил меня за руку: – Все, с меня хватит. Записываюсь в армию. Завтра же.

При этих его словах я страшно возбудился. Это стало логической кульминацией неудачного дня и всего расхлябанного девонского семестра. Наверное, я уже давно ждал, чтобы кто-нибудь произнес их и заставил меня самого задуматься о решительном шаге.

Завербоваться. С грохотом закрыть за собой дверь в прошлое, сменить кожу, сломать весь былой образ жизни – тот сложный ее узор, который я плел с самого рождения, со всеми его темными нитями, необъяснимыми символами на традиционном фоне – домашнем белом и школьном голубом, – со всеми этими жилами, сплетение которых требует ловкости виртуоза, чтобы не оборвать канат, привязывающий тебя к прошлому. Я жаждал взять гигантские военные ножницы и разрезать его: чик! – и вмиг в руках у меня не останется ничего, кроме катушки ниток цвета хаки, из которых, как бы туго ни были они скручены, можно сплести только простое гладкое одноцветное полотно.

Не то чтобы будущая жизнь казалась прекрасной. Война смертельно опасна, кто спорит. Но нечто смертельное всегда таилось во всем, что меня привлекало, чего мне хотелось, во всем, что я любил. А если ничего такого не было, как, например, в отношениях с Финеасом, я сам привносил это.

Но на войне даже вопрос подобный не вставал: там смертельная опасность всегда была рядом.

Я расстался с Бринкером во дворе, он не возвращался в общежитие, поскольку обязан был присутствовать на собрании в одном из своих клубов.

– Я должен сегодня вечером председательствовать на собрании дискуссионного клуба «Золотое руно», – сказал он с презрительным видом и повторил, словно недоумевая: – Дискуссионный клуб «Золотое руно»! Мы все здесь посходили с ума, все! – Он зашагал прочь, бормоча себе под нос что-то бессвязное.

То была ночь, словно бы специально предназначенная для тяжких раздумий. Отдельные яркие звезды пронзали черноту неба, не скопления их, не созвездия, не Млечный Путь, как бывает на Юге, а одиночные точки холодного света, такие же далекие от романтики, как лезвие ножа. Они царили над Девоном, безмолвным оккупантом мягкого снега; холодные звезды-янки властвовали над этой ночью. Они не пробуждали во мне мыслей о Боге, или о матросской службе, или о великой любви, как это делало звездное небо там, дома. Здесь, в блеске этих холодных игл, я думал о решении, которое мне предстояло принять.

Зачем изображать из себя прилежного ученика, наблюдая, как война медленно пожирает то единственное, что я любил во всем этом, – мир и покой, неизмеримый беспечный покой девонского лета? Другие, всякие там квакенбуши, могли хладнокровно наблюдать, как война приближается, и впрыгнуть в нее в последний, самый благоприятный момент, как при игре на фондовой бирже. Я так не мог.

Никто, кроме меня самого, не мог меня остановить. Отринув слабые отговорки насчет того, Чем Я Обязан Девону, насчет моего долга перед родителями и всего прочего, стоя под этим безучастным ночным небом, я думал о своих обязательствах и понимал, что никому ничего не должен. Только перед самим собой было у меня обязательство принять этот вызов тогда, когда я сам решусь, и теперь момент настал.

Я живо взбежал по лестнице общежития. Быть может, потому, что перед моим мысленным взором все еще стоял образ ярких ночных звезд, этих одиночных световых стрел, пронзающих тьму, быть может, именно поэтому теплый желтый свет, струившийся из-под двери моей комнаты, поверг меня в шок. Тот случай, когда видишь то, чего совершенно не ожидал. Свет в комнате не должен был гореть. Но он, словно живой, тонкой желтой полоской струился из-под двери, высвечивая пыль и трещины пола в коридоре.

Схватившись за ручку, я распахнул дверь. Он сидел на моем стуле перед столом и, наклонившись, пытался пристроить под ним громоздкое сооружение, охватывавшее ногу, так что над столом виднелись лишь знакомые, тесно прижатые к черепу уши и коротко остриженные каштановые волосы. Он поднял голову и вызывающе ухмыльнулся.

– Привет, дружище! А где же духовой оркестр?

Все события дня растаяли, как первый ненадежный зимний снег. Финеас вернулся.

– Вижу, тебя ни на миг нельзя оставить без присмотра, – продолжил Финеас, прежде чем я успел оправиться от шока. – Где ты откопал эти вещи?! – Его презрительно-насмешливый взгляд скользнул от моей потрепанной серой шапки, затрапезного свитера и заляпанных краской штанов к обшарпанным грубым башмакам. – Тебе на черта не сдалась такая реклама, и так всем известно, что в классе ты одеваешься хуже всех.

– Просто я был на работе. Это рабочая одежда.

– В котельной, что ли?

– На железной дороге. Мы ее расчищали от снега.

Он откинулся на спинку стула.

– Расчищали пути от снега? Ну что ж, дело хорошее, мы всегда этим занимались в первом семестре.

Я стащил с себя свитер, под ним у меня была непромокаемая куртка, в которой я раньше ходил под парусом – этакая свободная рубаха из прорезиненной ткани. Финеас осматривал ее с безмолвным интересом.

– Мне нравится фасон, – наконец пробормотал он. Я стащил и куртку, под ней была полевая армейская рубашка, которую подарил мне брат. – Очень актуально, – процедил сквозь зубы Финеас. Оставалась только моя пропотевшая насквозь нижняя рубашка. Финни полюбовался ею с улыбкой, а потом сказал, с усилием поднимаясь со стула: – Вот. В ней и ходи всегда. Это вещь, сделанная со вкусом. Остальная твоя одежда – дурацкие финтифлюшки.