– В некотором роде… – Он не сводил с меня глаз, о чем-то напряженно размышляя. – В некотором роде весь мир сейчас словно пребывает в дурдоме. А смысл шутки понимает только жирное старичье.

– И ты.

– Да, и я.

– А что же в тебе такого особенного? Почему ты понимаешь, а мы все, остальные, бродим в потемках?

Внезапно лицо у него окаменело, он перестал контролировать себя и выкрикнул:

– Потому что я пострадал!

Оба потрясенные, мы отпрянули друг от друга. В наступившем молчании легкомысленный дух, царивший между нами с утра, испарился. Финни сел и отвернул от меня покрасневшее лицо. Я опустился на скамейку рядом с ним и сидел, не шевелясь, насколько позволяли мои вибрировавшие нервы, а потом встал и медленно пошел к первому попавшемуся снаряду. Им оказалась перекладина. Я подпрыгнул, ухватился за нее руками и, видимо, в качестве неуклюжего, наверняка выглядевшего гротескно подношения Финеасу, стал подтягиваться. Ничего другого – ни правильных слов, ни правильного жеста – я придумать не смог. Только это.

– И так тридцать раз, – усталым голосом велел мне Финни.

Я никогда и десяти раз не мог подтянуться. На двенадцатом повторении я обнаружил, что Финни считал про себя, потому что теперь он продолжил едва слышно считать вслух. На восемнадцатом голос его окреп, на двадцать третьем в его интонации исчезли все признаки усталости; он встал, и требовательность, с которой он произнес последние цифры, сработала как невидимый лифт, поднимавший меня на длину моих рук, пока Финни не пропел: «Тридцать!» – с оттенком удовольствия.

Момент прошел. Я знал, что Финеас даже больше, чем я, был встревожен вырвавшимся у него наружу страданием. Ни один из нас об этом больше никогда не упомянул, но ни один из нас и не забыл этого.

Финни снова сел и уставился на свои сцепленные в замок руки.

– Я когда-нибудь говорил тебе, что собирался участвовать в Олимпийских играх? – хрипло спросил он. Финни никогда не упомянул бы об этом, если бы не считал себя обязанным после того, что сказал прежде, поделиться чем-нибудь очень личным, чем-нибудь, что он прятал глубоко внутри. Поступить иначе, начать шутить было бы лицемерной попыткой отрицать то, что случилось, а Финеас так поступить не мог.

Я все еще висел на перекладине, мне казалось, что мои руки вросли в нее.

– Нет, этого ты мне никогда не говорил, – пробормотал я, уткнувшись носом в плечо.

– Ну так вот: собирался. А теперь я не уверен… не на сто процентов уверен, что полностью верну форму к сорок четвертому году. Поэтому вместо себя буду тренировать тебя.

– Но в сорок четвертом году никакой Олимпиады не будет. Осталось ведь всего два года. Война…

– Не мешай свои фантазии со спортом. Мы будем готовить тебя, парень, к Олимпийским играм сорок четвертого года.

И даже не веря ему, не забывая о том, что в этот самый момент войска по всему миру направляются к полям сражений, я, как всегда, поддался на очередную выдумку Финни. Никакого вреда в том, чтобы поставить новую цель, не было, пусть эта цель и была лишь несбыточной мечтой.

Поскольку мы находились очень далеко от линии огня, наши представления о войне были чисто умозрительными. Настоящей войны мы не видели и все свои впечатления о ней черпали из ложных источников: фотографий в газетах и журналах, кинохроники, плакатов, газетных заголовков во всю первую полосу или радионовостей, доносимых до нас искусственными дикторскими голосами. Я понял, что, только постоянно мобилизуя воображение, смогу противостоять мощному натиску Финеаса «в пользу мира».

Но теперь, когда на обед нам давали куриные печенки, я не мог мысленно не представлять себе президента Рузвельта, своего отца, отца Финни и множество других упитанных пожилых людей сидящими в каком-нибудь изысканном, но закрытом, только для тайного мужского сообщества, ресторане за сочным бифштексом из филейной части. А когда из дома мне писали, что визит к родственникам пришлось отменить из-за нормирования бензина, мне нетрудно было представить себе отца, молча, с понимающим видом улыбающегося, – по крайней мере, не трудней, чем вообразить, как американские войска ползут через джунгли на некоем острове под названием Гуадалканал, где бы ни находилась эта дыра, как говорил Финеас.

И когда во время служб в часовне нас день за днем призывали к новым самоограничениям и упорному труду, оправдывая это войной, невозможно было не понять, что преподаватели просто использовали этот предлог, чтобы подстегнуть нас, как подстегивали всегда, неважно – в военное или мирное время.

Вот забавно, если Финни в конце концов окажется прав!

Но я, разумеется, ему не верил. Я был слишком хорошо защищен против главного страха жизни мужской школы – страха «попасться». Как и остальные, за исключением нескольких записных простаков вроде Чумного, я отвергал все, в чем содержалась хоть малая доля сомнений на этот счет. Поэтому я ему, конечно же, не верил. Но однажды, после того как наш капеллан мистер Кархарт очень растрогался от собственной проповеди насчет Бога в окопах, я, идя из часовни, подумал: если представление Финни о войне химера, то представление мистера Кархарта как минимум такая же химера. Но я и ему, конечно же, не верил.

В любом случае я был слишком занят, чтобы вообще размышлять об этом. В придачу к моей собственной работе я теперь делил все оставшееся время между тем, что натаскивал Финни в учебных дисциплинах, и тем, что он натаскивал меня в спорте. Поскольку, чему бы тебя ни учили, прогресс зависит от атмосферы, в которой это происходит, мы с Финни, к нашему взаимному изумлению, начали делать удивительные успехи в том, в чем раньше были ни в зуб ногой.

По утрам мы вставали в шесть часов, чтобы бегать. Я надевал тренировочный костюм и накидывал на шею полотенце, Финни напяливал свою овечью куртку поверх пижамы и лыжные ботинки.

Однажды утром, незадолго до начала рождественских каникул, мы оба были вознаграждены. Мне предстояло бегать по маршруту, который установил Финни: четыре дистанции по овальной дорожке, огибавшей директорский дом, большое белое здание в псевдоколониальном стиле. Рядом с домом рос старинный вяз, прислонившись к стволу которого Финни отдавал мне указания, пока я нарезал вокруг него большие петли.

Заснеженная дорожка в то утро сверкала белизной; солнце висело низко над горизонтом и, почти невидимое, посылало свои холодные лучи, освещавшие все вокруг нас голубоватым слюдяным мерцанием. Этот северный солнечный свет словно бы взбивал невесомые белые частички, которые хаотично плавали в воздухе на фоне бледно-голубого неба. Все вокруг было неподвижно. Изогнувшиеся голые ветви вяза казались инкрустацией. Звук моих шагов на бегу резко вырывался из-под ног, заполняя собой все обширное сонное пространство, как будто среди этих искрящихся пределов видимости не оставалось места ни для каких других звуков. Финеас стоял, прислонившись к стволу дерева, и время от времени что-то кричал мне, но и его голос быстро рассеивался в воздухе.