– Не слушай рекламу, – тихо сказал он.

«Она хочет стать слэпом – вот в чем беда».

– Устала от твоих домыслов! – продолжала она. – Это безумие. Только и занимаешься Маркусом, а его… его попросту нет и никогда не было!

Внутри него все заклокотало и вырвалось еле слышным, обиженным шипением:

– Это не так. – Он весь затрясся. – Маркус существует, ты же знаешь.

Джулия засмеялась, и этот смех оказался для него столь болезненным, будто ему в грудь вонзили и провернули нож.

Нет, если рассудить, Джулия не глумилась над ним – в ней просто не осталось веры.

– Сегодня я пройду процедуру, – сказала она. – По крайней мере, это может оказаться тем, чего я желаю, – смертью.

У Декарта возникла утешающая мысль: да, надо спросить ее, может, она и согласится.

– Пойдем к океану. Если тебе тяжело, нет ничего лучше, чем послушать музыку.

Невинная прогулка.

Он и не просит о чем-то большем. Можно обойтись и без молитв, даже без слов – лишь постоять на берегу, послушать волны да поглядеть на туманный горизонт.

Раньше, много лет назад, они ходили на пляж каждые выходные – за дальние Смуглые скалы, где поменьше народа. Они кланялись Океану, танцевали под его мелодии, а после сидели на ковриках, ритуально взявшись за руки. В особенности Декарт любил минуты заката – молчание, музыка, духовная близость.

– Это физика волн, Декарт, – ответила Джулия. – Обычная интерференция. Хоть и приятная на слух. Глупо ей поклоняться.

Ее голос был холодным, как лезвие бритвы.

Декарт тяжело вздохнул. Со стороны берега слышались нежные, щемящие переливы, смешанные с плеском волн.

– Маркус коснулся вод, и океан запел, – так говорил Декарту отец, – чтобы Остров процветал. Это святые воды.

Правда, гнетущая правда состояла в том, что Джулия окончательно отреклась от Создателя. Она, будто птица – несчастная, раненая птица, – падала из веры в полное, земное неверие.

Она закрыла лицо ладонями, начала тереть глаза, а затем вновь глухо произнесла:

– Как же я устала.

Счастье Декарт представлял геометрической фигурой. Секрет, на его взгляд, состоял в прочности равностороннего треугольника Декарт – Джулия – Создатель. Теперь же, когда сломалось ребро между Джулией и Маркусом, все стремительно рушилось.

– Меня съедает одиночество, – говорила Джулия, – я только рада раствориться в Массиве. Я хочу умереть.

– Не поддавайся эмоциям, – сказал он.

– Это взвешенное решение, Декарт. – Она смотрела на него с мольбой, глазами, полными слез. – Я устала… устала жить… повсюду ложь и однообразие. Я не знаю, каково это – стать слэпом. Да, возможно, это как смерть… Но так даже лучше – внутри меня пустота. Знаешь, мне показалось, что Слияние – это…

Она несколько секунд подбирала точное слово, наконец добавила:

– …это прекрасно. Может быть, это шаг в сторону истины.

Если бы Декарта спросили, кого он любит больше – Джулию или Создателя, он бы так и не смог ответить, он бы что-то бубнил про разные виды любви и дрожал от страха потерять обоих. Он продолжал безумно любить жену, будто она – единственная женщина на Острове, нет! – единственная женщина, когда-либо существовавшая, включая древние, «доостровные» времена, упомянутые Брахуром и первыми людьми.

– Ты фанатик, Декарт, – сказала она. – Фанатик своей первобытной религии. Прощай.

Убитый ее словами, он смотрел, как колышется от сквозняка входная треугольная дверь – влево-вправо, влево-вправо, наконец замирает, – и медленно закрыл глаза.

Руки опустились. Он долго стоял так, зажмурившись, с дрожью в коленях. Смысл, наполнявший его жизнь, исчез, как воздух из воздушного шарика.

Джулия шла в ближайший филиал Массива и плакала.

Сбежать из этого ада? Слияние казалось ей единственным выходом. Вытирая слезы, она вспоминала сына. Процесс запущен. «Еще немного, и я стану частью Массива», – мелькнула приятная мысль. Внутри нее все возликовало, на лице пробилась несмелая улыбка. Немного потерпеть, и все.

Одно она знала точно: после смерти Арти она разлюбила мужа. Он стал ей противен, как и его ублюдочная религия. Но за что она ненавидит его? Почему она так его боится? Она не помнила. Какой-то туман, тяжелая дымка скрывали те годы.

Конечно, когда Арти заболел, Декарт заботился о нем. Но что-то тут было не так. Джулия не понимала, в чем дело. Поведение мужа раздражало и пугало ее, более того, вызывало необъяснимую панику, преследовавшую ее многие годы.

«Скоро я буду спасена из плена, избавлена от этого кошмара».

Она подписала бланк, предложенный улыбчивой фиолетовоглазой медсестрой, и легла в капсулу. Внутри пахло дезинфектором. Джулия нетерпеливо закрыла глаза. К вискам прикрепили присоски, на лоб положили монету-датчик.

– Готовы? – донесся до нее мягкий баритон Массива.

– Да. – Она постаралась расслабиться и сделала медленный, глубокий вдох.

Вскоре она ощутила первые изменения. В голову стали проникать голоса. Это ее испугало и обрадовало одновременно.

Джулия медленно растворялась в Массиве. Поначалу она слышала хор и видела перед собой калейдоскоп экранов. Будто смотрела сквозь фасеточные глаза стрекозы.

В сознание стремительно ворвались старые, забытые воспоминания. Мышцы напряглись и задрожали, как туго натянутые канаты, дыхание стало прерывистым. Туман, обволакивающий память, начал рассеиваться. Ложная, искусственная память о болезни Арти сменялась настоящей.

Мир вспыхнул, сгорел и рассыпался на части.

Ее охватило чувство, будто ее внутренние часы остановились и время замерло. Слезы навернулись на глаза, губы дрогнули. За мгновение до полного растворения она закричала. Страшно, надрывно, в полную силу, как зверь, угодивший в капкан.

Но очень быстро экраны слились в один, произошла полная интеграция, и Джулия стала пластом Массива – одним из тончайших колец на спиле многовекового древа.

Декарт прошел в гостиную, опустился в кресло и несколько минут просидел неподвижно. Он часто дышал, как после бега, но дыхание восстановить не удалось.

Джулия застигла его врасплох, и у него сложилось впечатление, что слишком тщательно она выбирала слова, словно заранее заготовила речь. Чего только стóит ее последняя реплика: «Фанатик первобытной религии».

Ювелирно точно.

Он давно научился разбираться в интонациях ее голоса – обычно живого и утонченного, – так хорошо, что малейший тремор казался ему криком боли. Он думал, что Джулия даже не обратила бы внимания на Слияние, если бы не личная заинтересованность Массива.

Почему же она сказала, что он был груб с Арти?