Перво-наперво надо было бы побриться. Но он не знал, есть ли в чемоданчике деньги или бритва, в карманах шинели денег не было, и он боялся, что они остались в гимнастерке того солдатика. В кармане шинели оказался только билет, а в другом — чистый, аккуратно сложенный носовой платок, красный в белую клетку.

Хорошо еще, что поезд проходил полустанок ночью. В вагоне уже все спали. Он разыскал свое место — это была верхняя полка,— закинул туда чемоданчик и тяжело залез сам. Проводница спросила: «Постель нужна?», он буркнул в ответ: «Не надо». И скрючился на голой полке, не снимая шинели, разомлев от тепла, от густого, плотного воздуха. И уснул как убитый.

Проснулся он от света, от голосов вокруг, от стука колес под полом вагона. Долго не мог сообразить, где находится, и боялся открыть глаза. Его вдруг охватил страх, он давно уже не слышал так близко человеческих голосов, а тут их было много, они, казалось, окружили его, и бежать от них было некуда. «Конец»,— вдруг мелькнула мысль, он вздрогнул и, кажется, застонал, заскрипел зубами, потому что кто-то рядом вдруг сказал: «Ох, видать, снится ему чегой-то страшное. Слышь?»

А он продолжал лежать спиной ко всем, все так же скрючившись, уткнув лицо в грязный рукав шинели.

Потом пришли воспоминания. Сначала самые недавние, вчерашние.

Он вспомнил кромешную, глухую тьму ночного леса, скрип снега и хруст раздавленных сучьев под ногами, хоть он старался идти неслышно, вспомнил упругие ветви кустов на опушке, которые били его по лицу, или упрямо, злобно лезли в глаза, как ни защищался он руками.

Потом в серой, предрассветной мгле он различил недалекую платформу — ровный слой снега на коротких черных столбиках и черный силуэт домика дежурного с одиноким желтым окошком и струйкой дыма над крышей. Потом он увидел фигуру человека на другом конце платформы. Тот неподвижно сидел на чемоданчике, подперев голову руками, и, казалось, дремал.

А он сам лежал в снегу за кустами и смотрел на человека, сначала лишь настороженно и злобно, как зверь. Потом в голове тяжело, медленно зашевелились мысли, как проржавевшие, чугунные шестерни.

Он давно уже жил только инстинктом. Как зверь, издали чуял жилье человека и всякий раз бежал от него в таежную глушь. Там инстинкт толкал его разгребать снег и выискивать ягоды, горькие твердые шарики, траву трилистника, выковыривать корни, отдирать кору; с молодых деревьев и пробовать есть все это. Иногда его рвало, и он без сил валился на снег, а потом, когда снова голод разрывал внутренности, тот же инстинкт уже не позволял ему прикоснуться к некоторым из трав или ягод. Он потерял счет дням, сколько скитался таким зверем — неделю, год, всю жизнь?..

И вот той ночью он вдруг наткнулся на маленький, затерянный в тайге полустанок, не учуял его, не обошел. А потом разглядел на пустынной платформе одинокую фигуру спящего человека. И тогда вдруг зашевелились мысли. «Чего тот сидит? Небось ждет... поезда ждет...» Чугунные мысли двигались все быстрее. «Билет, значит, есть, деньги, барахло... И ничего не чует, спит... Эх, мне бы... Подыхаю ведь... А что, если...» Он поднес к лицу грязную, потрескавшуюся, с крючками-пальцами руку, сжал кулак.

И стал тихо подкрадываться к платформе.

...Стучат колеса, качается вагон. Совсем рядом людские голоса, пугающе громкие. Он еще больше съеживается, прижимается к стенке, зарывается лицом в рукав шинели. Страшно... Но все-таки он едет, с каждым часом все дальше проклятая тайга, все ближе воля. Только бы дорваться до нее, разыскать кое-кого. И тогда — концерн на всю Москву, и такой, что закачаются и охнут.

А пока лежать вот так, чтобы не выдать себя.

И накатывают новые воспоминания, как мутные, с грязной пеной.волны, они накрывают с головой и несут, бьют по камням, крутят...

Вот он словно заново ощущает себя вдруг стиснутым в узком-узком подземном лазе. Сзади он слышит прерывистое дыхание второго человека. А он сам еле протискивается вперед, судорожно отталкиваясь то локтями, то коленями, то пальцами ног. Земля сдавила со всех сторон, осыпается, нечем дышать. Впереди чернота. Назад уже не выбраться, а впереди что?.. Жуткая мысль заползает в голову: «А вдруг впереди завал! Что, если этот проход станет хоть чуть уже и не пролезут плечи? Тут и останешься, тут и конец». От этих мыслей слабеют, дрожат руки, мутится в голове. Проход так плотно забит его телом, что даже крикнуть тому, второму, бесполезно — не услышит. И рот полон земли, она засыпает глаза, уши... Когда понял, наконец, что сил больше нет, что, выходит, тут ему под землей и подыхать, он вдруг уловил еле ощутимую, тоненькую струйку свежего воздуха. Ну что ж, решил он, еще маленько, пожалуй, можно, а там уж... И пополз дальше.

Так один за другим они и выбрались на поверхность, возникли из-под земли, как привидения.

Вокруг бушевала метель. Сквозь воющий снежный вихрь ничего не было видно. Шли напролом. Следы исчезали мгновенно. Ветер стих, лишь когда они углубились в лес.

Так был совершен побег.

Он знал, что начнется, когда побег будет обнаружен. По дорогам пойдут конные и пешие патрули с собаками, на лесных тропах станут засады, поселки вокруг, станции, лесопункты будут предупреждены об опасности... Все это он знал.

Потому они шли всю ночь, забираясь в самую глухую, непролазную чащу, дальше и дальше от людей.

Началась дикая, звериная жизнь в тайге...

Сначала был голод, то режущий, как нож, то сосущий, тупой, ушедший куда-то вглубь, выматывающий силы. В конце концов ушли мысли и чувства, ушли воспоминания и мечты... Остался инстинкт.

Еще был страх, сначала активный, заставлявший что-то придумывать, соображать, потом страх и стал инстинктом, как у зверя. И тоже, как зверей, их загоняла в норы лютая стужа. Там, плотно прижавшись друг к другу, молча — они теперь почти не разговаривали — отлеживались, пытались согреться.

Но однажды тот, второй, исчез...

Было так. В ясный, морозный день они неожиданно вышли к лесной поляне. Посередине, занесенная снегом, стояла охотничья избушка. В окнах не было света, из трубы не вился дымок, кругом не было следов. Избушка казалась пустой. В ней наверняка были продукты, спички, дрова — все, что оставляет последний ночевавший там охотник товарищу, если того постигнет беда. Значит, в избушке была жизнь. Но могла быть и засада.

Несколько часов лежали они в снегу, наблюдая за избушкой. Все казалось там пусто и мертво. Неожиданно стемнело, замела пурга, избушка стала едва видной сквозь снежный вихрь.

И тогда он, старший, кивком послал своего напарника вперед. Сам же отполз в сторону и стал наблюдать.

Он видел, как тот, второй, шатаясь, пробился, наконец, сквозь глубокую снежную целину к избушке, навалился на дверь и исчез в черном ее проеме. Медленно потянулось время. Он ждал, долго ждал.

Инстинкт подсказывал ему, что тот, второй, оказавшись в тепле и сунув в рот кусок хлеба, мог потерять сознание, свалиться, даже уснуть. И потому долго боролся с собой, но все же, гонимый страхом, уполз в глубь леса.