«Ты вот все пишешь, Михаэль, а ведь жизнь уходит… Ты живи, пока можется…» Но я жил в своих романах, в выдуманных мною историях, я сочинял судьбы людей. Я манипулировал ими, возомнив себя… Ладно. Чего уж теперь. Даже мой брат Павел видит во мне злодея. Можно себе представить, каким он вернется после опознания тела Полины.

Погибла вторая близкая мне женщина. И как же нелепо выглядел наш последний разговор. Какая-то курица… Телефон. Пирог… Стоп. Телефон.

Я достал его и проверил – новый. Ни одного запрограммированного номера, как если бы он до меня никому не принадлежал. Но на чье имя он оформлен?

Получается, что Полина специально купила его для меня (моя экономная жена на этот раз не поскупилась и потратилась на довольно-таки дорогую версию «Nokia»). Предсмертный подарок. Но зачем она это сделала? Неужели она при всем своем интеллекте и любви, вместо того чтобы убивать ни в чем не повинную Лору, не смогла найти слов, чтобы поговорить со мной по душам и выяснить, действительно ли у нас с ней роман? Какое роковое заблуждение!

«Они говорят, что убил ты, что ваши квартиры сообщались какой-то дверью в стене, что ты был прежде любовником Лоры… Скажи, это правда? Это правда, что ты ходил к ней в спальню через эту дверь? Как ты мог? И давно у тебя с ней роман?» Разве таким образом и в такой момент надо было задавать этот вопрос? Все-таки мы с Полиной были достаточно близки, чтобы быть в состоянии разобраться в своих чувствах и отношениях. Да и не похожа она была на человека, сошедшего с ума от любви. Господи, что же она натворила?!

События последних суток выглядели более чем нелогичными. Полина вела себя неадекватно, это понятно. Неужели она на самом деле повредилась умом, а я даже не заметил? Почему бы и нет? Ведь не заметил же я влюбленной в меня Лоры.

…Я спал тонким, тревожным сном и проснулся от того, что по дому кто-то ходил. Когда же постучали в спальню, я забрался с головой под одеяло. Это за мной. Они пришли.

– Михаэль, ты спишь? – услышал я бодрый голос брата и тотчас вынырнул из-под одеяла.

Павел шумно прошел в спальню и устало опустился рядом со мной на постель.

– Все. Дело закрывают. Полина действительно покончила с собой… Причем выстрелила из того же пистолета, из которого была застрелена и Лора. С тебя сняты всякие подозрения, это абсолютно официально. Так что ты можешь спокойно отправляться к себе домой и поливать цветы.

– Павел, ты осуждаешь меня? В чем я виноват? Неужели ты не понимаешь, что я, творческий человек, живу в своем мире и действительно многого не замечаю… Да, это своего рода эгоизм, но разве мог я предположить, что меня так сильно любят? К тому же, даже если бы я и решился рассказать Лоре о своих чувствах и (допускаю невероятное!) женился бы на ней, Полина-то все равно осталась бы одна. Как я мог сделать счастливыми сразу двух женщин?!

– Да ладно. Я все понимаю. И тебя не осуждаю. Просто тяжелый был сегодня день. Так все неожиданно, трагично. Я же хорошо знал Полину… Ну, что, Михаэль, поехали?

Я обрадовался той малости, что Павел хотя бы не осуждает меня больше, что он на моей стороне. Да, конечно, надо было возвращаться домой и приводить в порядок не только квартиру (которая, как мне тогда казалось, в мое отсутствие запылилась и превратилась в грязное, нежилое помещение с засохшими цветами и мертвыми мухами), но и мысли. У меня всегда так: я не могу работать, если в квартире беспорядок. Так уж я устроен. Порядок для меня очень важен. Но и покинуть дом Маргариты, не убрав за собой, я тоже не мог. Павел помог мне разложить все по местам и даже подмел террасу. Я же, в свою очередь, застелил постель, выключил электричество, проверил газовую плиту. После чего мы заперли дом, ворота и поехали в город, который теперь представлялся мне источником всех неприятностей и горестей.

Проезжая по знакомым улицам, бульварам и площадям, я испытывал некий дискомфорт, как человек, много переживший и настрадавшийся, и размытые в этот тихий осенний, погруженный в нежную сентябрьскую морось день картинки городского пейзажа навевали уныние и безотчетный страх перед будущим.

Павел припарковал машину прямо перед моим подъездом. Теперь нечего было бояться, скрываться… Мои дерзкие вылазки в окно остались в прошлом, и я, как нормальный человек, вошел в свой подъезд черед парадную дверь. Мы оба остановились в нерешительности перед дверью Ступниковых. Я решил позвонить. Не мог не выразить Алле и Валерию свои соболезнования в связи с безвременной гибелью их единственной дочери. К тому же теперь, когда с меня были сняты все подозрения, я мог предстать перед ними в прежнем облике добросердечного соседа.

– Михаэль! – Валерий, открыв дверь, бросился ко мне и заключил в объятия. Ну просто как родной и близкий человек. – Мы с Аллой не верили тому, что говорил этот идиот-следователь. Ну и что, что существовала дверь. Еще неизвестно, кто пользовался ею – ты или Лора. Я даже допускаю, что ты любил ее, но это же не преступление! Ты всегда был нашим близким другом…

Нехорошая, как ссадина, мысль посетила меня: я подумал, что он сейчас попросит у меня денег.

– Михаэль, дружище, ты не мог бы одолжить нам тысяч десять? Мы уже заплатили за похороны. Кстати, они назначены на послезавтра, на двенадцать. Ты же придешь?! Я знаю, ты непременно будешь. Но у нас не осталось ни гроша. Мы купили у Глафиры очень красивое платье, она сказала, что Ларочка его очень хотела. Это какая-то подруга Глафиры откуда-то там привезла…

– Валера, нет проблем, конечно, я дам деньги, – ответил я и хотел было добавить еще от себя что-то насчет того, что я мог бы оплатить расходы на памятник Лоре, да язык не повернулся. Лора и памятник – это даже звучит как-то гротескно, нелепо. Вероятно, я все еще не мог привыкнуть к тому, что ее нет в живых. Вернее, понимал, что ее просто нет и никогда уже не будет, но все, что было связано с прощанием с нею, вызывало у меня чувство протеста. Я не хотел видеть ее в гробу, не хотел, чтобы о ней говорили, применяя тяжелое слово «покойница». Пусть для меня она всегда остается живой. – Вот только на похороны не приду. Не хочу видеть ее… неживой. Понимаете?

И, не дав ему опомниться или дать времени на ответ, я поспешил пригласить его к себе, чтобы дать денег. Павел присутствовал, как безмолвный и все понимающий свидетель. Думаю, что он мысленно поддержал меня.

Пока я в спальне возился с сейфом, Павел предложил безутешному отцу выпить, тот не отказался. Я вынес из спальни деньги – двадцать тысяч – сказав, что половину он может не возвращать, что деньги я отдаю ему безвозмездно. Конечно, не бог весть какая сумма, я мог бы дать гораздо больше, да побоялся, что тогда мой поступок может быть расценен, как попытка сгладить свою невидимую, но ощущаемую всеми окружающими вину.

Валерий, выпив залпом водку, не закусывая (было просто нечем!), взял деньги, обнял меня и, прослезившись, сказал что-то о человеколюбии. Я же мечтал о том, чтобы он поскорее ушел.

Когда за ним захлопнулась дверь, я вернулся в кухню и увидел Павла возле окна. Он сунул палец в цветочный горшок и сказал: