Я-то готова слушать – хотя Кинга, узнай она об этом, ушла бы сразу. Куртку на плечи, кота под мышку – только ее и видели. Великий come-back, торжественное возвращение на улицу. Но не так быстро, дорогая Кинга, не так быстро. Ты кое-что мне задолжала – я ведь спасла тебе жизнь. Поэтому – включаем диктофон, стучим в дверь, входим и… ждем.

Да. Кинга и знать не знает, что я пишу на диктофон каждое ее слово почти с начала нашего знакомства. По крайней мере, с того момента, когда я шестым чувством хорошей журналистки угадала: Бездомная – это же великолепная тема, это для меня зеленая улица на первые полосы престижных изданий, мой будущий пропуск на все великосветские тусовки, а в довершение всего – «Золотой Лавр» у меня в кармане.

Однажды я уже чуть было не получила этот «Золотой Лавр», но тогда я же сама и дала маху. На этот раз буду более осторожна. Я запишу на диктофон исповедь Бездомной, сверю факты и лишь тогда подниму шум – чтобы снова не быть выброшенной на помойку журналистики.

Как же случилось, что я, блестящий корреспондент, уже однажды оказалась там?

Обращается ко мне пятнадцатилетняя девчонка, моя тезка – Ася Новак. Эдакая симпатяга с невинным взглядом. Ее, мол, с десятилетнего возраста имеет ее отец. Имеет в самом что ни на есть буквальном смысле слова: насилует каждую ночь в течение пяти лет. Итак, отец – педофил, но мать-то – вроде нормальная женщина! Хотя «нормальная» – понятие относительное… Так или иначе, мать была из «хорошей семьи» – это я выяснила, пообщавшись с соседями: никто из них ни единого дурного слова о Новаках не сказал. Дескать, славные люди, спокойные, работящие. Только вот старшая их дочка в последнее время что-то взбесилась, но оно ведь и понятно: переходный возраст.

Я-то не удивлялась, что девчонка бесится, коль она вот уже пять лет – жертва извращенца!

Я все думала, куда смотрит мама. Оказывается, мама не просто знала обо всем, но и – держите меня семеро! – сама подставляла папочке старшую дочку, лишь бы он младшую не трогал! Дьявол, как же я разозлилась! Я, конечно, ненавижу извращенцев-педофилов, но еще сильнее ненавижу таких мамаш, которые позволяют издеваться над собственными детьми!

Ну и статейку я написала об этой семейке – от всей души! Вроде и имена изменила, но все равно все их знакомые – и соседи, и школьные учителя, и последняя продавщица в продовольственном магазине (не говоря уже о полиции и органах опеки – разве не такими делами им и следует заниматься?) – отлично поняли, о ком речь.

Последствия можно было предвидеть: мужика в тот же день чуть было не линчевали. Мамаша не отваживалась показаться людям на глаза. Дочек тоже никто не видел: их забрали дед с бабкой. А я целых три дня гордо ходила в ореоле славы: как же, ведь я спасла две невинных задницы.

А на четвертый день взорвалась бомба. Прибегает ко мне эта зареванная соплячка, Ася Новак, и признается, что она это все выдумала, чтобы… отомстить родителям, которые не разрешили ей поехать с ее парнем отдыхать в палатках. Комментарии, как говорится, излишни. Я потеряла дар речи. А уж когда «доброжелательная» коллега из редакции сообщила мне, что пан Новак пытался повеситься и его в реанимации едва откачали, я и вовсе думала, что сквозь землю провалюсь. После этой истории вся семья собрала свои вещи и переехала на другой конец Польши, поскольку в их родных местах им попросту не давали жить: ни моим извинениям, ни опровержению, написать которое меня заставил главред, никто и не поверил.

Вот так благодаря глупой соплячке, я испортила жизнь целой семье, а еще немного – и на моих руках была бы кровь невиновного человека. Конечно же, с работы меня выгнали, несмотря на все мои благие намерения; немного потаскали и по судам; да и я сама после всего этого долго не могла прийти в себя – совесть-то у меня есть… Так или иначе, этот опыт кое-чему научил: во-первых, проверяй как следует источник информации; во-вторых… все пиши на диктофон.

Вот и сейчас, прежде чем постучать в дверь подружки, славной Кинги, я включаю диктофон. И жду…

Кинга шла по улицам варшавского Мокотува – вперед и вперед, не зная куда. В душе ее бушевали эмоции, в голове одна мысль молниеносно сменяла другую. Она хотела верить – и не могла. Стремилась доверять – но не доверяла. Никому и ничему.

Ей не верилось, что ее судьба вдруг сделала крутой поворот к лучшему и теперь все хорошо. Она опасалась ловушек. Опасалась ловушки от Аси, которая за нее подписала договор аренды: а что, если она внезапно расторгнет договор и Кинга снова окажется на улице? Опасалась ловушки от Чарека, который, будто добрый ангел, снизошел с неба, осыпает ее обещаниями и клятвами; а вдруг на самом-то деле его прислал Кшиштоф, чтобы еще помучить Кингу, хотя она и так была морально убита… Она предчувствовала: весь этот карточный домик, который выстраивала в последние недели, вот-вот развалится, и она, Кинга, уйдет туда, откуда пришла, – на помойку – и больше оттуда не вернется. Кто же тогда будет искать малышку Алю?

Да, кстати, приближается первый четверг месяца.

Кинга пыталась сопротивляться голосу, звавшему ее в лес возле Быдгоща, сопротивляться плачу маленькой доченьки – но не могла вынести этого плача, не могла и все тут. Она должна была бежать ей на помощь! Должна была найти ее, найти свою кроху, пока она жива!

Лишь в пятницу этот голос оставит ее в покое, всхлипывания малышки утихнут. Кинга вернется, сломленная, угасшая, точно спичка, как и месяц назад, и еще месяц назад, и еще. Следующие четыре недели она постарается прожить нормально. Но придет первый четверг, и…

– Чарек, помоги мне, – прошептала она, утирая слезы. – Помоги мне…

На этот раз, выйдя из автобуса, который привез ее назад из Быдгоща в Варшаву, она не пошла в квартирку на Мокотове. Она знала, что там ее ждут двое: Ася и Чарек, – и знала, что они не успокоятся, пока она не скажет им правды. Пока не расскажет свою историю от начала до конца.

Дело даже не в том, что она не могла об этом говорить. Она ведь рассказывала обо всем столько раз: и в полиции, и у прокурора, и в больнице (лечащему врачу и психологу), и в суде (и в первом, и во втором)… Даже родителям она пыталась рассказать. Хотела открыться и сестре, которая прилетала из Штатов… Но на этот раз ей необходимо было исповедаться кому-то, кто…

Нет. Еще не время.

Еще не время…

С автовокзала она потащилась к дачным участкам. Без труда отыскала свой сгоревший сарай, а под его стеной – замаскированный вход в нору. С осени здесь ничего не поменялось. Кинга влезла в нору, хоть и вся дрожала от холода и голода (со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила, метр за метром обыскивая лес, кричала, сколько хватало дыхания, и плакала так, что едва не ослепла от слез); свернувшись клубком под рваным одеялом, она заснула, впервые за последнее время чувствуя себя в безопасности.

Именно здесь, в собственноручно вырытой норе у старого сарая, было ее место.