Кинга протянула руку и ждала.

Наконец Ася неохотно положила ей в ладонь запасной набор ключей от маленькой квартирки.

Кинга зажала ключи в руке, ощущая пальцами прикосновение металла, и мысленно воскликнула: «Слава Богу! Я свободна!»

– А вдруг… мало ли… с тобой что-то случится? Вдруг тебе придется уехать? – еще пыталась уговаривать ее Ася. – Или в больницу попадешь? Оставишь Каспера в запертой квартире, и бедняга умрет с голоду… Это будет на твоей совести, знаешь ли!

Ох, Кинга отлично знала, что это значит, когда на твоей совести чья-то смерть! На ее совести было уже столько всего…

– Если отъезд будет у меня в планах, я обязательно тебя предупрежу.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Как раз сейчас наступил подходящий момент, чтобы «известить» друзей – то есть Асю и Чарека, который тоже слушал разговор, – о возможном побочном действии антидепрессанта. Но… чувствовала себя Кинга хорошо, о самоубийстве не помышляла, вкалывала день-деньской, а по ночам спала беспробудным сном… Нет. Не надо им ни о чем знать, а то она никогда от них не избавится. Они начнут ее контролировать еще сильнее, чем прежде.

Ася неохотно спрятала ключи от своей квартиры в карман и поднялась – так же неохотно, втайне надеясь, что Кинга попросит ее остаться. Еще хоть на полчасика! Но приглашения не последовало.

Журналистка с нарастающей неприязнью подумала о неблагодарных людях: протягиваешь им руку помощи, а они в нее плюют.

Она вопросительно взглянула на Чарека: обычно они уходили вместе. Но в этот вечер он тоже разочаровал ее: помотал головой.

– Я останусь ненадолго, – тихо произнес он, бросив вопросительный взгляд на Кингу.

Та неопределенно пожала плечами.

Асе не оставалось ничего, как попрощаться.

Ни он, ни она не задерживали ее.

Уже за дверью квартирки, которая с каждым днем становилась все уютнее (тогда как изысканные апартаменты самой Аси на улице Нарбутта казались все холоднее и отчужденнее), Ася заскрежетала зубами от обиды и разочарования.

– Ты за это заплатишь, неблагодарная, – проворчала она, имея в виду Кингу. – И ты тоже, ушлепок, – это было уже о Чареке.

Выключив диктофон, она потащилась домой, на улицу Нарбутта, прогоняя от себя мысль о том, что эти двое могут вытворять, оставшись наедине.

Но мысль была навязчивой, и она снова заскрежетала зубами.

– Вы мне заплатите. Оба.

Мне так хотелось схватить Кингу за плечи и встряхнуть, повторяя: не бойся меня! Верь мне! Я твой друг!

Хотелось обнять ее и прижать к себе – крепко-крепко, чтобы услышать биение ее сердца и чтобы она услышала биение моего.

Хотелось сказать ей: «Я люблю тебя – позволь же мне любить себя! Больше никогда я не подведу тебя и не предам. Доверься мне. Почему ты так холодно смотришь на меня? Почему отодвигаешься на безопасное расстояние, чтобы я не мог даже прикоснуться к тебе? Я никогда больше, Кинга, не обижу тебя!»

Вместо всего этого я поставил на огонь чайник и спросил будничным тоном, словно не чувствовал к этой женщине ровным счетом ничего:

– Сделаю себе чаю. Тебе тоже?

Она сложила руки на груди и ответила вопросом на вопрос:

– Чего ты от меня хочешь?

«Хочу любить тебя», – чуть было не выронил я, но вовремя прикусил язык.

– Хочу, чтобы ты была счастлива, – вслух произнес я, зная, что звучит это как реплика из дешевой мелодрамы; но это в любом случае безопаснее, чем те три слова, которые Кинга могла понять и превратно.

Впрочем, и это тоже было правдой: я желал ее, как никогда прежде. Хотя нет, было время, когда она возбуждала такое же влечение: когда была еще непорочной, когда защищалась от моих бесстыдных рук, избегала моих жаждущих губ, высвобождалась из объятий и говорила «нет». В этот вечер я желал ее так же сильно, как тогда.

Одно ее слово, один жест – и я взял бы ее прямо в этой кухне, на столе или на полу, в коридоре, даже в ванной, если б она оперлась о дверь. Взял бы ее и на диване, и на полу у дивана. Протяни она лишь руку…

Но Кинга сделала шаг назад, еще увеличивая разделяющее нас расстояние.

– Я люблю тебя, Кинга. Дай мне шанс, – тихо попросил я, ненавидя сам себя за этот умоляющий тон. Множество женщин отдали бы полжизни, чтобы затащить меня в постель, а эта… она… Кинга…

– Ты его получишь, – холодно ответила она, не глядя мне в глаза. – Через четыре дня. Я ведь обещала. Ты выслушаешь мою исповедь, после чего или отпустишь мне грехи, или уйдешь отсюда, и тогда мы больше не увидимся. Ты получишь свой шанс, – повторила она, подняв на меня взгляд.

Что было в ее глазах? И любовь, и ненависть.

Этот взгляд был точно прикосновение раскаленного железа.

И я подскочил к ней, схватил в объятья – так, как и мечтал много лет, – впился губами в ее губы и целовал ее, пока у меня не перехватило дыхание, несмотря на ее исступленные попытки высвободиться.

Я не отпускал ее.

Мы стояли лицом к лицу, словно борясь друг с другом не на жизнь, а на смерть.

– Нет таких грехов, которые я должен отпускать тебе. Ты не совершила ничего настолько ужасного, чего я не смог бы простить тебе, понимаешь?

В эту минуту я сказал бы все, что угодно, лишь бы она подпустила меня к себе. Лишь бы только я мог заполучить наконец то, ради чего хожу сюда вот уже столько недель. Она все еще глядела на меня, не произнося ни слова, и в глазах ее по-прежнему горела и любовь, и ненависть. И я в отчаянии заорал:

– Черт, ну не убила же ты никого!

В ту же секунду она выскользнула из моих рук, схватила с вешалки куртку и убежала в ночь. Прежде чем я успел набросить плащ, след Кинги простыл.

Те несколько часов, что оставались до восьми утра, она провела на вокзале. Она уже не была похожа на ту бездомную, которой была более двух месяцев назад, и менты ее не трогали. Бомжи, разумеется, узнали Кингу, прозванную в их среде Принцессой, но на этот раз не подходили к ней даже попросить несколько злотых. Она уже не принадлежала к ним – а быть может, еще не принадлежала; но что-то – возможно, безумный блеск в глазах женщины, – велело им в эту ночь держаться от нее подальше. Люди социального дна хорошо чувствуют эмоции других, как и бездомные собаки. Такие собаки знают, когда можно подойти поближе и схватить протянутую кость, а когда сжимающий эту кость хочет лишь приманить ею, чтобы убить. К Кинге Круль сегодня не следовало подходить слишком близко.