чувствуя ревность, пытаешься объяснить её для себя, а в поисках объяснения снова чувствуешь ревность. Причина ревности в тебе, а причина самой причины – я. Вот и ненавидишь.

– Не понимаю, о чём ты.

– Знаю, что не понимаешь, понимал бы – не было бы ненависти.

Я снова посмотрел на табличку, и мне показалось, Иисус на фотографии чем-то смахивает на Отто. Я присмотрелся и понял, что это и есть Отто, просто отретушированное под ретро фото. Как-то уже слишком.

– Это же ты, – сказал я.

– Я.

– Не чересчур?

Отто рассмеялся.

– Не знаю, может, и чересчур, но весело же?

– По-твоему, война, пусть даже та, далёкая, весело? – спросил я.

– Не цепляйся за слова.

– А в диалоге есть ещё что-то кроме слов?

После этих слов Отто посмотрел на меня спокойно, но я почувствовал свинцовую тяжесть в его взгляде.

– Чего ты вообще вдруг решил о войне пошутить? – спросил я.

– Не шутка, какие уж тут шутки, если война сейчас – русская национальная идея.

– С чего бы?

– Мы просто боимся в этом признаться.

– Кто мы?

– Мы – русские, – сказал Отто.

– Ладно, что значит «боимся признаться»?

– Боимся, потому что как никакой другой народ пострадали от войны. Но, одержав в ней победу, не заметили, что теперь война – это то, что мы действительно умеем. По крайней мере, так считаем. У нас даже хоккейный матч, если он проходит девятого мая, уже не игра, а битва, и команда проиграть не имеет права, а если проиграет, её покроют позором. Не может русская команда никому проиграть девятого мая. Так думает зритель. Так говорят комментаторы перед началом матча. А если играют Россия и Германия? Скажи мне, какой русский не любит войны? Наверное, только тот, кто на войне был. Так почему не признаться себе в этом? Почему не признаться, что война и есть отправная точка нашего народного самосознания? Война не ради мирового господства, не та война, где должны быть истреблены определённые народы, а война сама по себе. Война ради войны. И ради победы, конечно. Ещё желательно в такой войне кого-нибудь освободить. Только во время войны русский человек чувствует себя по-настоящему человеком. Такая война похожа на любовь. Так почему не признаться себе в этом, признаться, что мы любим так, что готовы уничтожить всех ради нашей любви к войне.

– Так война или любовь?

– Любовь к войне, – ответил Отто.

– Не прав ты, – сказал я и долил себе виски.

– Почему?

– Не войны мы хотим, а могущества. Чтобы боялись все до усрачки. Чтобы никто даже подумать не мог, что можно напасть. Чтобы любая блядь, услышав «я русский», жидко обгаживалась. А война – нет. Сама война с огнём и пеплом нам не по душе.

– Ладно, может, и так, – согласился Отто.

– Слушай, расскажи мне лучше историю с теплоходом.

– А что с теплоходом? Всё нормально с теплоходом.

– Только не говори, что у вас там настоящее просветление.

– Там всё настоящее, кроме просветления. Это, так скажем, подготовительная часть. Внушение, которое для них уже как просветление.

Отто рассмеялся.

– Что ты задумал? – спросил я.

– Спасение.

– Чьё?

– Абсолютное и повсеместное. А этих первых можешь считать моей армией. Первый взвод, так сказать, на нашей войне с тупостью.

– Опять война?

– А как же? Присоединяйся.

– Ну уж нет.

– Боишься?

– Тебя, что ли?

– Может, и меня, – сказал Отто.

– Если честно, первое время боялся.

– Почему?

– Тебе самому твоё появление странным не кажется?

– Уже нет. Знаешь, люди почему-то зачастую пытаются объяснить рационально самые невероятные вещи, а я решил ничего не объяснять и просто смирился со своим – назовём его чудесным – появлением.

– Во как. – Почему-то сейчас, когда Отто сказал, что верит в своё чудесное появление, я сразу перестал в него верить. – Я тебе навскидку найду прямо сейчас три объяснения твоего появления, и ничего чудесного ни в одном из них не будет.

– Ну, давай.

Отто закинул ногу на ногу, показывая всем видом, что внимательно меня слушает.

– Например, самое простое – те двое, что купили у меня квест, именно они тебя в найдёныши определили. Сначала отбили тебе мозги, может, ты насолил им чем, а нам твою историю преподнесли как мистическую. А не убили, ну, допустим, потому что поняли – ты уже овощ, и жалко стало.

– Неплохо, продолжай. – Отто слушал улыбаясь.

– Или вообще ничего они тебе не отбивали, а нашли тебя в лесу уже готовеньким и спасли таким образом. Историю про гроб опять же придумали, чтобы Цапкину было интересно с тобой возиться. А может, ты видел, как гроб мои помощники закапывают, и по каким-нибудь своим причинам откопал его и спрятался, а потом уже это твоё чудесное спасение и появление, но ты, я полагаю, веришь больше в свою чудесную сущность?

– Я не верю, я знаю.

– Как серьёзно-то всё. Так ты у нас – спаситель? От чего ты спасти-то всех хочешь? От тупости, ты говорил?

– Даже не от тупости, а от необходимости быть тупым. Ну или, если уж совсем быть точным, – от необходимости как таковой. Знаешь, мне было интересно слушать твои версии, но ведь самое простое объяснение обычно и есть самое верное, да? Так почему ты не веришь в эту самую простую версию? В то, что я появился из-за необходимости появиться.

– Я не понимаю, о какой необходимости ты говоришь, что это вообще? И, кстати, если уж считать, что ты у нас чудесное явление, то мне в тебе проще увидеть демона, чем спасителя.

– Это неплохо. К каждому человеку приставлен личный демон, и в самые решительные моменты он требует от человека действий, правда, смысл этих действий всегда скрыт. Может, я – демон, приставленный к тебе?

– Вряд ли, – ответил я и почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– А тебе такого не хотелось бы? Демон решает, демон говорит, что нужно делать, и освобождает от свободы воли, то есть от того, чего каждый человек на самом деле боится больше всего.

– Я свободы воли не боюсь.

– Потому что у тебя её нет, – ответил Отто.

– Мой опыт говорит о другом.

– Опыт? Знаешь, опыт сам по себе не может быть источником какой-то истины, потому что такая истина уже сама по себе ущербна, если её смысл определяет этот пресловутый опыт. Да и твой ли это опыт? Скорее – это общий опыт, который ты получил не как отдельная личность, а как часть общности людей, опыт этот, получается, общий, а не твой. А в общем опыте, который ты почему-то считаешь своим, ты равен с другими, то есть равно бесправен. Так о чём, как ты сказал, говорит твой