– О’кей, надо будет проверить, – говорит Жу, возращая ножницы на место. Закрывает дверцу шкафчика. Смотрит на своё отражение. Волосы уже доросли до мочек ушей.

– Эй, ты вообще? – Брат вылезает перед лицом. – Э-эй! Я тебе про симку, алё!

– Да отстань ты! – Жу отмахивается от него, отходит от умывальника. – Я слышу всё. И что?

– Энтузиазма в глазах не вижу.

– Да чего ты ко мне привязался? – Жу чувствует волну раздражения. – Прям сейчас в магаз бежать?

– Ну, может, не сейчас. Но побольше энтузиазма, побольше.

– Нормально у меня с энтузиазмом. В самый раз. Отойди.

Жу заправляет постель. Ощущает его взгляд: смотрит без доверия. Конечно, он же чувствует, не может не чувствовать, что Жу врёт. Нет, не врёт, ладно. Но так. Не знает точно, чего хочет. И это странно. Даже страшно. Потому что с мёртвым телефоном оказалось вполне сносно. Все Паши и прочие где-то далеко, в другой реальности, и мешать их с нынешней почему-то не хочется. Они сами по себе, здешний мир – сам. Непересекающиеся прямые. А брат хочет их пересечь. Хорошая ли это идея, Жу пока не знает.

– Встала? – доносится тут из-за занавески, и выглядывает оттуда Манефа. – Как спалось после бани-то?

– Спасибо. Хорошо.

Жу кивает и невольно опускает глаза. Не хочет, а вот сами. Хорошая девочка, воспитанная – как Жу в себе эту девочку ненавидит!

– Мне симку надо, – вдруг поднимает глаза скромная девочка.

– Чего? – переспрашивает Манефа и уходит. Не то не понимает, не то не хочет слушать. Жу переглядывается с братом, он кивает: иди. Жу топает за Манефой на кухню.

Там на столе – тарелка с кашей, хлеб и две чашки. Манефа привычным жестом, почти не глядя, тюпает рычажок на чайнике. Опускается на свой излюбленный стул.

– Кушай, – кивает на тарелку. Оборачивается к телику, хочет его включить, но он не отзывается на пульт.

Жу заглядывает в тарелку – овсянка. Каша-размазня. В больничке давали такую – мерзкую, склизкую, холодную. На воде. А тут какая-то она желтоватая, симпатичная. Жу ковыряет кашу ложкой – пар обдаёт лицо. От запаха желудок просыпается: Жу вспоминает, что вчера поесть не удалось. Начинает уплетать кашу.

Манефа разбирает пульт, вытряхивая на пухлую ладонь старые батарейки. Бормочет под нос:

– Батарейки, что ли, того, это самое… Ах, Ольге бы сказать, так ушла, поди, – вскидывает глаза на часы на стене. – Ушла. О то бы купила.

– Я схожу, – говорит Жу. – Куплю. Мне бы ещё симку. В телефон. У меня не работает. Мне местную надо.

– А, дак я это, не знай, чего, это самое, – растерянно говорит Манефа и хлопает на Жу глазами.

«Ещё бы ты знала», – цедит брат сквозь зубы.

– В магазине не продаётся? – Жу начинает говорить громче, словно Манефа глухая.

– А, в магазине? Можот, и в магазине. Я не знай. Я годов двадцать не работаю в магазине-то. Я ведь, знашь, там сколько работала! Он не там был ошшо, он потом уж переехал, без мене. А тут был, ближе. Ну, знашь?

«Беги, систер! – брат проводит ладонью у горла. – Она сейчас про деньги опять заведёт. Беги!»

– Не-а, – беспечно говорит Жу, мажет булку маслом. Кто бы сказал раньше, что будет уплетать овсянку с булкой с маслом – а вот, поди же. Голод зверский. Может, после бани?

– Дак за мостом сразу, как на Хоменки идти. Хоменки – ты-то знашь! Ты вечор весь день там была – Хоменки, школа где. Валентина там живёт, доярка. То Хоменки. А тут у нас – Овечий ру́чей.

– Овечий ручей? – переспрашивает Жу с набитым ртом.

– Но! – кивает Манефа. – Дальше идти если, дак там холмик будет, а из-под него ручей. Всегда воду оттуда брали, на Крешшенье особо.

– А, – кивает Жу. – Дак а где магазин был?

Брат делает большие глаза: ты как говорить стала? Жу игнорирует. Ну его, зануду. Жу просто весело болтать с Манефой. Утро бьёт в окно, масло вкусное и булка мягкая. Чайник отшипел, Манефа разливает кипяток. Вот и принцесса Нури смотрит с коробки сказочными глазами. Жу хорошо и спокойно, ни от чего.

– За мостом сразу, говорю же.

– Где церковь, что ли? Он за церковью был?

– Это нонь он подоле церкови.

– Но, – кивает Жу, как они тут все, совершенно не отдавая себе отчёта, и брат начинает кашлять, сам себя стучит по груди и делает огромные глаза: ты нормальная вообще?!

– А тогда там и был.

– В церкви, что ли? – поражается Жу.

– Да нет! Рядом там, домушко такой, он и нонь стоит, да нет там ничего, видала, поди.

– А, это. Где хозяйственное такое здание.

– А там, где главно, это самое, – там у нас клуб был, – продолжает Манефа как ни в чём не бывало. – Где купол. А что, места много. А нам отдельный вход сделали. Там и склад, и магазин. А после уж перевезли. И вот, знашь что, – вдруг оживает она и принимается рассказывать с жаром, – я уже не работала года два – да, два года уже не работала, магазин перевозили, начали убирать эти… яшички – и нашли мои деньги, которы потеряла-то! Триста рублёв – шутка ли. А у меня ведь сначала-то как недостачу удержали. Я сколько лет выплачивала долгу-то – у, беда!

В глазах Манефы – боль и отчаянье, как будто всё это не сорок лет – вот вчера только случилось. Жу невольно кивает. Брат кивает тоже, но тут же спохватывается и корчит мину.

– Но нашли, – говорит потом, как будто успокоившись. – Этой – травиной. Мы как повесили там, где склад, где я деньги держала, так она там и висела.

– Все два года?

– Не! Чего – два! Я не работала два, а до того ещё работала лет семь, наверно. А всё равно нашлись, видишь, работат травина-то! А мне топерь говорят: «Помоги, Маруся, ты знашь ведь, это самое, у тебя же травина есь». А что травина? Я её сама не брала, я за ей в Палкино ездила, там дедка был, я у него взяла, а сама ничего не знаю, даже как ложить. Я ни слов, ничего не знаю, и не надо оно мне. У меня Люська была, невестка, вот была знаюша, да у меня не было с ею согласия, с той. Не любила я её, потому что она… Она приходила мне тут… Володька заготовлял дрова, – у меня же два сына, Колька да Володька, – говорит Манефа и кивает на рамку с фотографией в трюмо. – Привёз, а ей что-то показалось мало. Денег много отдала, а дров мало. Она говорит: «Столько отдай». Дак Ольга отдала ей деньги, а Люська пришла сюда ко мне и на меня тоже, знаешь, самое. Я говорю: «Ты мене не говори, ты с сыном разбирайся, а мне тут ничего не касай». А она говорит: «Да ведь я, – говорит, – могу сделать!»

– Что сделать? – не понимает Жу.

– Да уж вот что сделать! – Манефа возмущённо жуёт пустыми губами. – Видать, знала что. Так и говорит: «Я могу сделать, да». Пришла и мене начала. А я говорю: «Знаешь что, Люська, я с тобой не связываюсь, он заготовлял тебе, ты с ним рассчитывайся, меня не касается». Ну, вот. Она посидела-посидела, так и ушла. Ой! – вдруг всплёскивает Манефа руками и обрывает сама себя, морщится, словно запрещая себе говорить. – Грешно все это! Люська-то лежала потом двенадцать годов, не могла умереть. Она мне всё отдать хотела. Звонила: «Приди, Маруська». А я говорю: «Нет! Не приду, и не проси – не приду!» Она всё: «Давай я тебе, знашь что, ты пиши, а я… я тебе продиктую». – «Ничего, я у тебя, – говорю, – брать не буду. Ничего».