случалось ему пасть от вражеской стали в бою, как Рутгеру Салернскому или Боэмунду Второму, он запросто мог скончаться от неведомого мора, как Танкред, или от яда, а то и от кинжала ассасина. И не то чтобы князь боялся смерти, нет, рыцарей с детства учили тому, что сложить голову за правое дело — честь и слава, что лучше умереть в бою, чем в постели, страшил его позорный плен, а что ещё означали эти слова: «В железной клетке вспомнишь ты о НЕЙ»? Догадывался князь: случись ему угодить в плен, тридцатилетний наследник западных владений Зенги, Нур ед-Дин, никогда не выпустит его.

Что ж, пусть смерть, пусть даже пожизненное заточение в башне в Алеппо, главное — вовремя. Надо успеть произвести на свет добрых сыновей, потом ещё вырастить их, наследников, а уж потом... Поздно, поздно женился Раймунд, дети ещё маленькие, первенцу, Боэмунду, всего три годика, первой дочери Филипппе — два, Марию ещё и не отняли от груди кормилицы. Нужен ещё мальчик и хотя бы десять лет, чтобы обеспечить престол за наследником, а потом можно и... Вот покойный Фульке нарожал детей во Франции, всех так удачно переженил, а потом... Анжу своё отдал сыну и поехал в Святую Землю. Женился на Мелисанде, ревновал её ко всем (ещё бы, ей шестнадцать, а он пятый десяток разменял). Готов был даже убить её родственника Юго дю Пьюзé.

Готов был? Или всё-таки убил?

Юго действительно убили. Рыцарь, совершивший это, под пыткой несколько раз повторил, что действовал по собственному почину, желая угодить королю, но Мелисанда не поверила.

Мелисанда. И снова и снова она...

Раймунд предпочёл бы не думать о ней. Ему хотелось совсем другого. Как хорошо было бы хоть ненадолго очутиться дома, в Пуатье! Года полтора назад им овладела мечта: съездить в Лондон, а лучше в Париж, посмотреть, каков теперь муж у племянницы Алиеноры, король Луи Седьмой, сын Людовика Толстого. Когда Раймунд уезжал в Англию, откуда потом и прибыл сюда, оба ещё были, в сущности, детьми, принцу Луи едва исполнилось шестнадцать лет. Они и сейчас дети. Нет, они уже не дети, Алиеноре двадцать шесть, её супругу двадцать восемь. Прошло одиннадцать лет, с тех пор как они, опекаемые мудрым Сугерием, правят Францией.

Слухи о приближении крестоносцев существенно опередили их самих, и целый год князь жил ожиданием приезда родственников. Когда он увидел их в Сен-Симеоне, ощущение счастья, охватившее его, не знало границ. Он не радовался так уже, наверное, пять лет, с тех пор как узнал о смерти базилевса Иоанна, даже появление на свет первенца, Боэмунда Малыша, три года назад не доставило Раймунду столько счастья.

Он забыл едва ли не обо всём на свете, выкраивая каждую свободную минутку, чтобы провести её с племянницей. На пороге зрелости она чудо как расцвела, и Раймунду казалось, что во всём сотворённом Господом мире нет и не может быть женщины красивее. Алиенора оказалась в не меньшей степени поражена манерами и благородной красотой князя.

Дорога изрядно утомила молодую женщину, слуги, свита, даже трубадуры и поэты раздражали её. К тому же путешествие оказалось трудным не только для простолюдинов, рядовых воинов и бедных рыцарей, но и для знати. Взять хотя бы уж тот случай, когда сам её Луи чуть не угодил в плен к язычникам. Новый день, наступая, уже не сулил прежней радости, как бывало прежде. К тому же капризность её, подогретая тяготами похода, заставила пытливый, склонный к анализу разум Алиеноры посмотреть под другим углом на многие привычные вещи. Она вдруг увидела, что её Луи вовсе не такой уж великий герой и воин, и совсем не монарх. Разве можно назвать добрым правителем того, кого банальные чинуши-казнокрады и простые купцы способны запросто обвести вокруг пальца?

Она, конечно, была далеко не объективна, эти самые банальные чинуши и простые купцы не раз, не боясь жутких пыток, врали в глаза самим божественным базилевсам Второго Рима. Где уж с ними справиться неискушённому правителю молодого королевства? Разве сравниться королю Франции и его дворянам в искусстве дипломатии с велеречивыми греками? А ведь даже и Алексей Комнин, опытный царедворец, сумевший пройти по трупам к трону и императорской диадеме, иной раз со вздохом закрывал глаза на лихоимство вельмож, не находя в себе сил для борьбы со всеми льстивыми казнокрадами.

Алиенору и саму обманывали; фрейлины, служанки, бойкие на язык стихоплёты и сладкоголосые трубадуры, но она не замечала этого или замечала, но, как и полагается женщине, переваливала ответственность за все собственные промахи на мужа. Логично — раз он всё равно грешен, так несколько лишних «соринок в его глазу» ничего не изменят. В общем, страстная дочь Гиени испытывала глубокое разочарование, она возмечтала, чтобы с ней рядом оказался умудрённый опытом правления государственный муж, к тому же храбрый воин, рыцарь без страха и упрёка. Таким и виделся ей дядя Раймунд, благородный красавец с тёмно-русой бородой, в которой пробивалась седина, со столь же мудрыми, сколь и печальными голубыми глазами.

На деле князь Антиохийский вовсе не обладал всеми вышеперечисленными качествами. Годы правления научили его многому, но в действительности не был он сверх меры мудр. Силён, мужествен и храбр — это да, но сила его начинала иссякать, а мужество и храбрость... он и правда расточал их в таких количествах, точно знал, что они и есть как раз то, чего Господь в щедрости своей отмерил ему двойной мерой.

Они полюбили друг друга. Для него она была прекрасной птичкой, ещё вчера порхавшей над полями благодатного французского Юга, цветком, который послала судьба пленнику, осуждённому на медленное угасание в темнице. Он для неё, как уже говорилось, олицетворял образ рыцаря без страха и упрёка. Он отличался от всех, кого умная, но ветреная и непостоянная капризница встречала в последние годы, и особенно за то время, что провела в пути. Дядю и племянницу очень часто видели вместе. Они безоглядно наслаждались обществом друг друга, а когда выпадал случай, гуляли вдвоём в саду возле княжеского дворца. Слуги не раз заставали Алиенору в объятиях Раймунда, нередко видели, как дядя и племянница дарили один другому страстные поцелуи.

Можно было бы, пожалуй, счесть эти нежности чуть более вольными, чем допускали правила приличия в отношениях между родственниками. И, хотя рамки этих правил в XII веке отличались большой растяжимостью, при желании усмотреть в близости князя и французской королевы греховное начало не составило бы труда, особенно учитывая репутацию, утвердившуюся за дамой... да и за кавалером