её ненавистники. Однако высказанное ею мнение не могло обрадовать князя.

— В чём же вы видите её ум? — спросил он едва ли не сердито, пытаясь заглянуть в глаза племяннице. — Идти походом на Дамаск — безумие! Байи этого города, князь Онур, — единственный друг франков на Востоке. Он так же ненавидит Нураддинина, как... как...

— Как вы, дядюшка? — как можно мягче проговорила женщина и, отстранившись так, чтобы он мог видеть её лицо, погладила рыцаря по руке. — Да, я понимаю, и Луи тоже понимает, что сейчас самый благоприятный момент, чтобы обрушиться на Алеппо...

Она сделал паузу, чтобы не говорить того, что, вне сомнения, сейчас скажет он.

— Другого такого момента не будет! — воскликнул князь. — Никто сейчас не сможет подать Нураддину быстрой помощи! Мосул исключается, поскольку Сайф ед-Дин увяз по уши со своими врагами на севере. Онур скорее пошлёт подмогу мне, чем такому соседу, а вернее всего, не пошлёт её никому, но нам и того довольно. Неверные из Икониума и их соседи, Данишменды, воюют то между собой, то объединяются друг с другом против грифонов. Одному Нураддину ни за что не выдержать натиска нашей с королём объединённой дружины!

Раймунд умолк, картина казалась ему такой ясной, он никак не мог взять в толк, почему кто-то из приезжих может думать иначе.

— У короля не так уж много войск, — напомнила Алиенора. — Вассалы могут не поддержать его. Брат Луи Робер де Дрё, Тьерри Фландрский, Анри Шампанский, Юго Лузиньянский и Гвильом де Куртенэ, родственник вашего соседа, Жослена, очень набожны, — женщина фыркнула: — Во всяком случае, считают себя таковыми. А потому их уши открыты для слов проповедников.

— Атаковать Дамаск — безумие! Онуру некуда будет деваться, он обратится к Нураддину, а их объединённые силы нам одолеть не удастся. Во всяком случае, быстро. Пока мы будем, как молодые бычки, бодать старый дуб на полянке, дерево пустит новые побеги. Язычники объединятся, и нам тогда придётся думать не о том, на кого нападать, а о том, от кого обороняться.

Такая перспектива казалась слишком мрачной даже умной Алиеоноре.

— У вас, дядюшка, пятьсот рыцарей, — начала считать она. — У Луи вместе с братом, Тьерри и Анри даже чуть больше. Уже тысяча. У Бальдуэна, — она старательно избегала упоминаний о матери иерусалимского короля, — не менее пяти сотен. Потом ещё братства Храма и Госпиталя, вместе они могут выставить в поле полтысячи всадников. Итого, уже две тысячи. Это не считая дружин графа Жослена, да другого вашего соседа и тёзки, Раймунда Триполисского. Я ещё не назвала Альфонсо-Журдена с его провансальцами, а они — добрые воины. К тому же Конрад Германский, он потерял всю пехоту, но кому был бы нужен этот сброд? Они лишь путаются под ногами у рыцарских дестриеров. У Конрада с вассалами тоже, верно, наберётся сотен пять? Не так ли? Три тысячи рыцарей! Такой силы, насколько мне известно, никто ещё не видывал в здешних местах со времён Первого похода!

Алиенору так воодушевили собственные подсчёты, что гладкие яблочки её нежных щёчек покрылись густым румянцем. Раймунд не выдержал, он привлёк к себе племянницу и страстно поцеловал её в губы. Она не отстранилась, наоборот, обхватив руками его могучую шею, ласкала её грубоватую кожу маленькими пальчиками.

Раймунд совсем потерял голову. Он не стал говорить ей, что был бы счастлив, если бы один только её супруг с братом и их дружины остались здесь. А уж если бы удалось переманить десяток-другой людей Тьерри и Анри, он заставил бы трусливого Жослена собрать все силы и тогда, глядишь, под знамёнами франков оказалось до десяти сотен тяжёлой конницы. Пехоты тоже удалось бы набрать тысяч семь-восемь. Относительно пеших войск племянница не права, кавалерия хороша на ровной местности. Штурмовать многолюдные города без жадной голоштанной массы простолюдинов трудно, если вообще возможно.

Впрочем, на Востоке к пешим солдатам относились иначе, чем в Европе. Здесь, в Леванте, их далеко не всегда считали ненужным балластом даже в поле. Одетые в гамбезоны, длинные камзолы из толстой кожи с нашитыми на них металлическими кольцами, держа в руках высокие щиты, пехотинцы прикрывали рыцарских жеребцов от смертоносных стрел языческой конницы. Кроме того, из-за спин копейщиков и щитоносцев арбалетчики и лучники довольно успешно стреляли по туркам.

Калькуляции королевы Франции, несомненно, имели под собой основания, однако существовали важные обстоятельства, которых прекрасная Алиенора не учитывала. Да трёх тысяч рыцарей хватит, чтобы разгромить в решительной сече и Онура, и наследников Зенги, но... беда в том, что эти три тысячи никогда не соберутся вместе. Бальдуэна не пустит на север мать. Магистры братств Храма и Госпиталя, Эврар де Барр и Раймунд дю Пюи, также прислушаются к песням патриарха, а нет, так дадут себя уговорить щедрыми земельными посулами и пожертвованиями из королевской казны. К тому же, пока на Востоке будет находиться сын Раймунда де Сен-Жилля, Альфонсо-Журден (ох, лучше бы он сюда и вовсе не приезжал!), нынешний правитель Триполи, внук бастарда всё того же Сен-Жилля, Раймунд Второй, не выйдет никуда дальше стен собственной столицы. К тому же он — муж Одьерн, сестры Мелисанды. Итак, от обоих потомков великого крестоносца Первого похода во Втором толку не жди, не было бы вреда.

Германцы, те — сущие дети на Востоке, с ними у Мелисанды хлопот не будет. Фульке скажет Конраду, что Алеппо — пустой звук, а Дамаск — город, упоминаемый в Священном Писании, и освобождение его из рук неверных — дело угодное Господу. Конрад, который очень смутно представляет себе, что вообще упомянуто в этом самом Писании, а что нет, первым ринется освобождать Дамаск.

«И никому, никому не придёт в голову, что, угождая таким образом Богу, они играют на руку дьяволу! — мелькнуло в голове у Раймунда. — Мелисанда! Мелисанда! Мелисанда! За всем она! Так, значит, правда?! И никто ничего не может сделать?! — спросил себя князь и сам же ответил: — Никто!»

Рыцарь вдруг понял, что всё, что говорила та блаженная, — истинная правда. Что же получается, если посчитать? В июле 1099 года Годфруа Бульонский и Танкред д’Отвилль первыми ворвались в Святой Город. В ноябре 1143 года свалился с коня Фульке Анжуйский, вот они первые сорок четыре года! Через год пала Эдесса — сатана явил королеве свою власть. Значит... правда и то, что через тринадцать лет...

Князь подумал о том, что его первенцу, Боэмунду, в