К своим не вернулся: слышал, как они аукали, кричали, звали его – не отозвался. Проспал пару часов, а потом двинулся на шум электрички. Было уже темно, часы показывали половину восьмого, болело расцарапанное лицо, ныла ушибленная нога, и невыносимо хотелось пить. Он вышел к какой-то деревне, увидел колонку с водой и чуть не крикнул: «Спасибо, господи!» Пил долго и все никак не мог напиться. Но полегчало, и, шатаясь от усталости, он, спросив дорогу у какой-то бабульки с бидоном, довольно быстро дошел до станции. А через пару часов был уже дома.

Назавтра было воскресенье, и он целый день провалялся в постели. Телефон, по счастью, молчал. В понедельник, смущенный и растерянный, он поехал на Сретенку. Майи там не было, только Саид, но оба сделали вид, что ничего не случилось. И все пошло в рабочем режиме.

Майя на Сретенке не появилась – он слышал, что она позвонила Саиду, и услышал его короткое:

– Поправляйся.

Вопросов Саиду не задавал. Тот тоже молчал.

Ивану Майя не звонила. А через неделю – конечно, об этом все тут же узнали – она позвонила Велижанскому и сказала, что уезжает к мужу в Гулистан: и помощь нужна, да и вообще, семья.

А Иван с Саидом уехали в Казань на монтаж и установку: работа была почти готова. Честно говоря, он был счастлив – избавился, да еще так легко!

Именно тогда пришло письмо от Кати – достав из почтового ящика конверт, он долго не мог понять от кого. Кто мог написать ему из-за границы – в Стране Советов такие конверты и марки не водились. Иван нетерпеливо разорвал конверт, и на пол упала фотография. Он поднял ее, но снова ничего не понял – возле длинной серебристой машины, опершись на капот, стояла молодая женщина в узких коротких брючках, в свободной майке и в больших, на пол-лица, темных очках. Узнал он Катю по волосам – темным, густым, волнистым.

– Нет, невозможно! – прошептал он.

Взбежав по лестнице, он открыл дверь в квартиру, плюхнулся на диван и дрожавшими руками развернул полупрозрачный, тонкий, немного хрусткий, голубоватый бумажный лист.

Ваня, здравствуй! Да, это я. Понимаю, как ты удивлен. Но я решила, что должна тебе написать. Для чего? Наверное, чтобы все объяснить. И еще извиниться.

У нас все хорошо. Бабуле наконец сделали операцию, и она в порядке. Мама и папа работают, причем по специальности, что тоже почти чудо.

Я окончила курсы – это было необходимо для полноценной работы здесь, наш диплом не очень-то ценится. Обучилась я на операционную сестру – это прекрасная и хорошо оплачиваемая работа.

Работаю в National Jewish Health – это довольно большой госпиталь, конечно потрясающе оснащенный, – мечта, просто другая планета. Собираюсь замуж за своего коллегу, врача. Извини, но думаю, что скрывать это не стоит, правда?

Живем мы в пригороде Денвера, конечно квартиру снимаем.

Район зеленый, и у нас нет производств. Америка – прекрасная, свободная страна. Каждый человек, включая нищего или бездомного, пуэрториканца, китайца или черного, чувствует здесь себя уверенно и комфортно. И, как понимаешь, здесь изобилие, такое, что советскому человеку не может и присниться. От продуктов до всего остального.

Нам очень нравится здесь, в этой стране. И это, конечно, было решением правильным и единственно верным – теперь я в этом уверена.

Я понимаю, как ты был обижен моим скорым отъездом и тем, что мы не простились. Но и это было правильно – видеть тебя я тогда не могла, говорить с тобой тоже. У меня бы просто не хватило сил и мужества посмотреть тебе в глаза. Но сейчас, по прошествии времени, я понимаю, как мама была права – во-первых, бабушка и ее здоровье. Во-вторых, все остальное. Тебе, наверное, это сложно понять. Но ты просто поверь мне, и все. Мои родители очень много пережили, им пришлось через многое пройти. И они были вправе распоряжаться не только своей, но и моей судьбой.

Мы с тобой были детьми, неразумными, малыми и глупыми, наивными детьми, вряд ли готовыми к взрослой жизни. Думаю, теперь, когда все успокоились и все обиды забыты, ты с этим согласишься. Что бы у нас получилось? Как бы мы выжили? Да еще и ребенок!

Все, хватит об этом. У всех новая жизнь – и у тебя, и у меня. Значит, такая судьба. Но я ни о чем не жалею – я тебя очень любила. Надеюсь, ты меня тоже.

Но извиниться перед тобой все же хочу, понимая, как некрасиво все тогда вышло. Но мне было так плохо, что я вообще мало что понимала. Не сердись! Значит, так было надо.

Мне очень хочется знать, как ты и что. Как у тебя все сложилось? Я почти уверена, что ты мне не ответишь, и я на тебя не обижусь, ей-богу, ты имеешь на это полное право.

Ваня! Еще раз прости меня и не держи зла на мою семью. Обнять и поцеловать тебя, даже в письме, я не решаюсь.

Просто желаю тебе всего самого лучшего! Будь счастлив.

Катя

Он перечитал письмо тысячу раз. Снова и снова разглядывал фотографию. Нашел увеличительное стекло, с которым почти ослепшая бабка читала газеты. Но даже через стекло ничего не разглядел – Катя на фото была мелкой, отдаленной. Да еще эти очки, закрывающие пол-лица. Ничего не разобрать – один силуэт. Наверное, так оно и лучше? Он не видит ее глаза. Смотреть в них было бы невыносимо. Перед ним не его Катя – перед ним чужая женщина, иностранка. К тому же чужая невеста.

Зачем она написала ему? Мучила совесть? Да столько лет прошло! Похвасталась? Но это совсем не в ее стиле. Хотя… Что он знает про нее теперешнюю? Теперешнюю Катю, чужую, незнакомую?

Иван крутил в руке фотографию. Порвать вместе с письмом? Чтобы больше никогда не вспоминать? Он положил письмо и фотографию обратно в конверт и засунул в старую обувную коробку, где хранились старые бабкины письма от ее подруги из Вязьмы и от его отца. Он знал, что никогда не станет их перечитывать – писались они не ему. Получается, что хранить незачем? Но выбросить их он не мог. Это была часть жизни его семьи.

И это письмо выбросить он не смог – это тоже была часть его жизни. А часть жизни, ее кусок, вырезать, сжечь, уничтожить и выбросить нельзя, все равно не получится.

Слухи и разговоры про Майю скоро затихли.

И больше ни разу Иван не услышал ее – чему, надо сказать, был несказанно рад.

А с Велижанским снова образовалась дружба. Они часто встречались и шли посидеть. Денег у Леньки было полно, человеком он был широким и в кабаке норовил расплатиться за обоих. Но Иван не позволял. Поставил условие: раз – ты, второй – я. Точка. Ленька обреченно махнул рукой:

– Черт с тобой. Как был дураком, так и остался.

Любили «Риони» на Арбате – низкие стулья, легкий запах дымка от шашлыка. В те годы «Риони» была знаменитой шашлычной. В плотно накуренном зале в основном сидели мужики – женщины такие места предпочитали не посещать.

Заказывали по двести граммов, брали четыре палки свиного шашлыка и болтали обо всем. Точнее, болтал в основном Велижанский.