В 30-е, хотя сам неверующий, отказался лезть на церковный купол рушить крест. И тоже обошлось.

В молодости цыганка подарила ему заговоренный перстень. Может, приглянулся, или не договаривает чего при старухе.

И теперь, в свои 89, статен еще. Потерял за жизнь всего ползуба, сломанные в голод о кобылью кость.

Такие же крепкие в избе лавки, стулья, стол – все самодельное.

Года два назад смастерил для себя про запас и просторный прочный гроб. Хранил в чулане, но прошедшей зимой отдал помершему соседу.

Видно, пока не его черед.

Псалом

Старуха, когда девушкой была, пела в хоре в деревенской церковке. Верстах отсюда в семи.

В 20-е годы ту церковь срыли.

И вот, говорят, порой с того места, где стояла она у кладбища, слышаться стало будто пение из-под земли. Женские голоса выводили псалмы…

Тамошний Мишка-активист, чтоб развеять вредную агитацию, отправился сам послушать. И – услыхал!..

После он, рассказывают, умом тронулся. И был увезен в специально присланном автомобиле.

«И теперь иногда поют», – старуха крестится и затягивает тихий псалом.

На закате

Под высоким лесным берегом

по пустой реке

упорный буксирчик по кличке «Осетр»

тянет крытую баржу.

Перевозка скота.

Из ржавого железного нутра доносится разноголосое мычанье.

Словно из Ноева ковчега.

Тихое будущее

Опоки.

Крутая петля в прорытом рекой розоватом слоистом ущелье.

Самое красивое и гиблое для пароходов место на Сухоне.

А сколько торговых барж повыбрасывало в старые годы на камни под пятидесятиметровой стеной!

На вдающемся в излучину зеленом языке по-старушечьи дремлет на солнышке деревенька Пороги.

В 40-е тут была зона: Опокстрой.

Строили канал и шлюз, чтобы проводить мимо опасного места слабосильные суда.

Заключенные насыпáли дамбу лопатами. Тачками свозили песок из карьера. Тесали бревна.

На плотах переправляли с высокого берега битый кирпич от разваленной церковки: когда-то она встречала у опасного места пароходы, и капитаны крестились на нее, миновав перекат.

Зэки жили в бараках и могли любоваться через реку отвесными срезами треугольных холмов, похожими на розовые египетские пирамиды.

«Сколько их было тут, сколько было! И там вон зона была, и еще там», – замахала рукой мелкая скороговорчатая старушонка, волокшая от берега пойманную в реке большую доску и задержавшаяся перевести дух.

«Южных каких-то пригнали, в ноябре. А зима была лютая, и еды никакой. Поначалу еще гробы делали, после стали просто в машинах возить, будто камни. В яму на угор. И то сказать, человек по тридцать иной день помирало-то!»

Судя по срокам, «южные» были из чеченцев или из крымских татар.

Шлюзы строили с 41-го, почти шесть лет.

В 47-м пустили.

Они простояли одну навигацию: весенним паводком дамбу смыло.

На моторке меня подвезли к развалинам шлюзовых ворот, гниющим в теплой заводи.

По бокам топорщилась наружу бревенчатая обшивка канала с остатками заполнявшего ее некогда щебня и битого кирпича.

Из коричневой воды высунулся, хватая воздух круглым ртом, серебряный лещик.

Створы уходили вверх переплетом тяжелых брусьев, свинченных на громадных поржавелых болтах. Они были чуть приотворены, и за ними открывалась дорожка стоячей воды с набившимся туда топляком, заключенная в нагретый солнцем коридор таких же гнилых свай и вываливающейся обшивки, уже поросшей ивняком и осокой. Точно ворота в тихое будущее.

Давешняя старушонка служила в зоне вольнонаемной поварихой.

В деревне доживают век бакенщики, речные водомеры.

Летом к ним наезжают городские внуки.

Потому по затянувшейся травой ущербине прежнего карьера пасутся две-три коровы и с десяток овец.

По коварной излучине, старым путем, осторожно пробирается небольшая баржа, отчетливо тарахтя в удивительной солнечной тишине.

Небесная навигация

Ветер сплавляет по небу вереницы ватных плотов.

Status quo

Великий Устюг весь в церквях и в поленницах дров.

Статуя Вождя, выходящего из храма.

При доме престарелых действуют гробовые мастерские.

С деревянных мостков на реке бабы трут и полощут белье, не прерываясь с XIII века.

Мужики обсуждают подвиги Марадоны.

Странный край: за все время ни одной злой собаки.

Май 1986

Средиземноморье.

Овечий сыр, оливки и зелень на завтрак.

Ленивое солнце.

Развалины византийской виллы с уцелевшими сводами глядящих в пустынное море окон и снующими по серой кладке вечными ящерками.

Их выпуклые глаза любовались легионерами Антония.

Теплое материнское чрево человечества.

Вид с моря.

Приветливые мысы, тут и там запятнанные отбеленными солнцем оливами.

Укромные малоазийские бухты, дававшие приют еще ходившим вдоль здешних берегов финикийским галерам.

Неравномерные цепочки апельсиновых деревьев с фиолетовыми кляксами теней вокруг стволов.

Отлогие овечьи холмы.

Синяя вода, еще и теперь изобилующая рыбой.

Только тут, по берегам этой благословенной лужи, и могла зародиться цивилизация, столь соразмерная человеку.

На гвозде в рубке гремит приемник.

Голый до пояса турок-капитан в такт музыке приплясывает у штурвала, и его порыжелые на солнце косички подпрыгивают на горячей коричневой спине.

Город Солнца

Мы наняли яхту и отправились в Фазелис, основанный беженцами из Трои еще в VII веке до Христа.

Он занимал приподнятый к оконечности мыс, некогда увенчанный храмом.

Развалины бань, амфитеатра, жилья с остатками покрывавших полы бело-голубых мозаик. Место для публичных собраний. Акведук. Рухнувшие в воду плиты стен, загораживавших военную гавань с моря: теперь раздолье для ныряльщиков. В соседней бухте – торговый порт с останками не то сторожевой башни, не то колоннады для парадных встреч, не то портика для совершения оптовых коммерческих сделок.

Экономно, уютно и умно устроенный мир приморского древнегреческого городка.

На другой день нас перевезли километров за полтораста вдоль берега, в новопостроенный норвежский отель. С подковой ступенчатых корпусов вокруг громадного, неправильной формы голубого пятна бассейна. С черепичными навесами многоместного ресторана, баров и магазинчиков. С окутанными кондиционированной прохладой холлами.