Если его раскопают веков через десять-пятнадцать, разберутся ли в предназначении курортного мирка, солнечного филиала холодной Скандинавии, связанного с метрополией пуповиной челночных авиарейсов?

Не удивлюсь, если будущий археолог примет руины за воплощение социалистической мечты – за Город Солнца с мудро выверенной планировкой жилищ, с культом телесного здоровья и красоты, с местами для общих трапез, собраний, водных и музыкальных развлечений…

Не переносим ли на античные руины и мы, трактуя их назначение и обустройство, свои представления о разумном и прекрасном? Время, может статься, сплошь и рядом обманывает, сберегая выдающиеся частности и перемалывая в пыль непрочную и невзрачную повседневность.

Иной вопрос, так ли уж оно при этом слепо, если отбирает достойное, творя свой миф и оставляя человеку идеал – хотя бы в прошлом.

Камешки на берегу как разноцветные рыбки.

Прибой и ветерок заглушают музыку с проходящих мимо прогулочных катеров, так что до берега доносится только слабое ритмическое звяканье ударных.

По вечерам во всех окрестных ресторанах показывают турецкий народный танец живота.

Женщина в голубых шортах все торгуется в лавке, то уходя от заломившего за сережки цену продавца, то вновь возвращаясь к вожделенной витринке, не в силах сорваться с мысленно уже вдетого в ухо маленького золотого крючка.

КЕМЕР – АНТАЛЬЯ – АЛАНЬЯ Август 1994

Море сверкало, и на полпути к горизонту двухмачтовая пиратская фелюга, оснащенная дизелем для перевозки туристов, тянула за собой, продергивая через синеву, крученую серебряную нить кильватерной струи.

Огражденный канатами, как боксерский ринг, деревянный пирс уходил далеко в море и завершался двумя флагштоками с флагами – гостиничным и турецким. Они трещали и лопались на ветру.

Вечером пирс загорался цепочкой молочных фонарей и с легким изломом переходил в лунную дорожку, над истоком которой, в небе, повис еще один точно такой же фонарь.

Хозяин

Бар под широким квадратным навесом занимал господствующую высоту между бассейном и летним рестораном, затененным распяленной на коротких мачтах парусиной. Ступенями он переходил в бассейн, так что любители экзотики могли утолять жажду сидя на круглых железных стульчиках по пояс в воде, как на тонущем «Титанике».

В одно из утр на высоком вертящемся стуле возле стойки, как на капитанском мостике, воссел седой, поджарый, тупоносый старик в шортах и легкой рубашке навыпуск. По тому, как втянул живот бармен, а старший официант, почти танцуя, принес и осторожно поставил на полированный камень крошечную чашечку кофе, видно было, что явился хозяин.

Прислуга забегала.

Под зонтами

Полноватый семейный немец с капризными усиками над верхней губой.

Купальщицы, поблескивающие новеньким турецким золотом на руках и шеях.

Немцы, русские, румыны, турки.

Обгоревшая на пышных плечах и бедрах соотечественница почитывает пухлое «Банковское дело».

Садовник

Чем-то он походил на монаха, несущего послушание. И даже его просторная коричневатая роба вполне курортного, если вглядеться, покроя неуловимо смахивала на рясу – к полудню промокавшую на спине от пота.

Его выдающийся вперед подбородок в черной щетине и угрюмый лоб замышлялись, вероятно, для воина или матроса, да и вся плечистая фигура на коричневых мускулистых ногах наводила скорее на мысль об абордажах – я бы не удивился, узнав, что он просто отсиживается под скромным садовничьим обличьем между двумя набегами. Если бы в его улыбке не сквозило при том что-то детское – неожиданное в крепком сорокалетнем мужчине.

Другая прислуга весело накрывала и убирала столы, перешучивалась с постояльцами, даже кафельную палубу вокруг бассейна драила пританцовывая. Этот всегда молча возился с каким-нибудь цветком, поливал, растил, пересаживал, обирал и набивал в рогожный мешок сухую листву, брил газон, что-то подкапывал, подрезал и подправлял с семи утра до захода солнца – и только его трудами, казалось, держался весь этот цветущий уголок на каменистом клочке суши.

Он был тут как раскаявшийся робинзон, выброшенный товарищами посреди океана.

И даже когда небрежные пришельцы, пристраивая зонтик или волоча по газону лежак, вырывали черные проплешины в нежно-изумрудном руне заботливо возделанной лужайки, он не выказывал тени досады, но приносил откуда-то и закладывал рану кусочком дерна и поливал особенно тщательно, чтоб лучше прижилось.

На четвертый или пятый день я стал кивать ему, если встречался глазами – что случалось нечасто, ибо садовник почти не отводил глаз от земли и своих растений. И получал в ответ еле заметную улыбку, на секунду высвечивавшую лицо между выдающимся вперед пиратским подбородком и разбойничьим лбом.

На сей раз капитан яхты оказался без косички. Это был довольно плотный и толстоногий молодой турок приятного вида. Зато он, пустив магнитофон на всю катушку и закрепив штурвал, выскакивал из рубки на палубу, обматывал чресла шелковым платком и в паре со своим рослым, как Тарзан, матросом отплясывал на полном ходу танец живота под хлопки и ликование пассажиров.

Сглаженные ветром отверстые берега, точно изваянные Генри Муром.

Город Кемер

Туристический рай, сплошь из меченных звездочками отелей, баров и ресторанов в разноцветных зонтиках, мраморных мостовых и сверкающих витринным стеклом золотых, кожевенных, ковровых, антикварных и галантерейных лавок.

У него вид вывернутого прилавками наружу большого парижского супермаркета, вроде «Галери Лафайет».

Перед входами зазывалы пьют чай за маленькими круглыми столиками и хватают из толпы за смуглые руки полуголых отдыхающих.

В барах орет музыка, пьют, веселятся и танцуют до четырех утра.

Утром камень мостовых поливают из шланга. Редкие проснувшиеся туристы ковыряют свой завтрак на открытых террасах кафе. Из недр роскошного магазина сумок и обуви молодой турок выводит на прогулку велосипед.

Зимой наступает мертвый сезон. Продавцы, официанты, гостиничные портье исчезают вместе с туристами. Витрины забраны железными шторами. Ветер гоняет пыльные обрывки бумаги. В пустых улицах изредка маячат одинокие сторожа. И стаи наплодившихся за лето голодных собак с лаем носятся по мрамору обезлюдевших тротуаров.

Турецкие автобусы мяукают, когда хотят проложить себе путь.

Тут и там в городских кварталах и придорожных поселках понатыканы типовые железобетонные мечети. Их тонкие минареты увешаны серебристыми колокольцами репродукторов, разносящих окрест призывы муэдзинов.

На руинах Памфилии, на мозаичных полах римских бань и в поросших жесткой травой обнаженных колоннадах, пасутся козы. Их стережет турецкая баба в белом платке, занятая плетением кружевной салфетки. Лохматый черный козел улегся в пустующей нише какого-то бога и блеет, тряся длинной, в репейниках, прозрачной бородой.