— Знаю я таких защитников! Она с ним по лесу шастает, не боится, а ну как ему в голову что взбредёт? Может, он её честь от других охранял, чтобы потом самому полакомиться сливочками!

— Тьфу на тебя! Экое непотребство говоришь! Негоже девке до свадьбы абы с кем по лесу шастать…

Гринька не собирался отступать, нащупав слабое место:

— Вот-вот! И в комнату к себе она его пускает и ходит под ручку. Ну как он ещё чего потребует?

— Ну так Фроська ж не дура, — неуверенно пробасил детина, уже натягивая рукавицы на здоровенные руки. Драться с Серым не хотелось. С руки, которой он по глупости налетел на озлившегося парня меньше седмицы назад, и не думал сходить здоровенный синяк. Саднивший при каждом движении локоть уныло напоминал, что мирная жизнь куда как приятнее.

— А ну как после Фроськи этому похабнику ещё кто приглянется? Например… — Гринька сделал паузу, якобы раздумывая, хотя прекрасно знал, чьё имя надо произнести, чтобы друг тут же подорвался с места. — Например, Стася?

Петька побагровел, стукнул в сердцах кулаком в стену.

— Пошли, — согласился он. — Надо и правда показать, у кого сила.

Глаша сидела на полатях и, свесив толстую ногу в полосатом чулке, перебирала старые вещи. Вещи были из другой, далёкой жизни. Резной костяной гребень (дорого бы дали за него купцы!), что в детстве подарил отец. Книга со старыми сказками — древнее достояние семьи. Узнай кто, что Глаша её стащила, учинили бы скандал. Да только некому теперь было скандалить, как некому и хранить ветхие страницы. И цветная картинка с начавшей облупляться краской. На картинке были две седых совершенно одинаковых женщины с мудрыми глазами и их дочери, настолько друг на друга непохожие, насколько схожи были матери. Одна — стройная, ясноокая, изящная, уверенно глядящая на художника. Глаша помнила этого мастера. Он был немолод, но с таким восторгом заглядывался на двоюродную сестру, что, и слепой бы приметил. Он польстил ей на картинке. Коса толще, глаза светлее. Даже руки изящнее. Рядом стояла хмурая неуклюжая девушка, выглядящая старше своих лет. Будь она на картине одна, сошла бы за миловидную девку. Но рядом с сестрой, на неё всё одно никто не глядел. И художник не стал особо вырисовывать смоляные брови или глубоко посаженные глаза. Тяп-ляп, главное, туловище обозначил. Одно расстройство эти воспоминания.

По-хорошему, давно следовало бросить вещи в печь, но каждый раз женщина бережно заворачивала их в тряпицу и убирала в сундук. Зачем бередит душу, вспоминая дом, который сама по глупости объявила чужим, она не знала. Но сладкая щемота в сердце, заставляющая порывисто вздыхать, странным образом придавала сил. Не желания счастливо жить, завести семью и друзей, нет. Скорее, напротив, эти силы помогали оттолкнуть, обозлить тех, кто подходил слишком близко.

Она всегда была непохожей на род. Но никто не указывал пальцем, не гнал, не таил злых смешков. А она иногда даже завидовала им. Но быть такой же беззаботной, весёлой, свободной… не могла. Неведомая нить внутри не желала рваться, страх не давал расслабиться. Семья не корила её. И она старалась не ненавидеть их. Однажды даже решила, что сможет быть счастлива. Высокий, статный мужчина с серыми, почти седыми волосами, пришёл в их дом за женой. Глаша была старшей. Это был ЕЁ мужчина. Он был уверен в себе, спокоен, силён. Она почти поверила… Но, конечно, он выбрал не её. Сестра была моложе, красивее. Она не была не открывшим глаз котёнком, белой вороной. Она была лучшей. А мужчина хотел забрать с собой лучшую. Только так семьи могли породниться, только так дети стали бы достойным продолжением рода. Глаша таких детей родить не могла.

После их свадьбы она ушла из семьи. Обосноваться в деревне оказалось намного легче, чем жить в городе. Нужно было только отваживать слишком любопытных и дружелюбных. Не подпускать близко. И она не подпускала. Она не хотела родить детей, похожих на её семью.

Но Макошь[i] та ещё шутница. Ей одной ведомо, зачем к нити жизни несчастной женщины она приплела нить племянника. Конечно, через несколько лет сестра понесла. И родила красавца-сына, становящегося со временем всё более похожим на отца. Да только вырастить его не смогла. Привела, испуганного, израненного, зарёванного ребёнка тёмной ночью. Молила защитить, воспитать. Глаша пообещала присмотреть за мальчишкой, хоть и знала, что никогда не сможет его полюбить.

Она умела ненавидеть сестру. Такую улыбчивую красавицу. Но уставшая женщина меньше всего походила на счастливую мать. Как безумная, она кралась огородами, непрестанно озираясь. И убежала, едва попрощавшись с сыном.

Жива ли ныне? А и не всё ли равно.

А мальчонка прижился.

— Тёть Глаш! — Серый ввалился в дом, принеся с собой свежую прохладу, — я там дров притащил. Надо ещё что?

Глаша испуганно вздрогнула, собирая в кучу и нелепо прикрывая тряпицей свои богатства. Она научилась ненавидеть сестру со временем. Но обещания держала всегда.

Серый, довольный скорым примирением с подругой, даже не попытался сбежать, когда, попавшись тётке на глаза, был отправлен чистить дорожки от снега. Задумался о приятном, улыбался под нос и заметил двоих гостей только когда уткнулся в чужие сапоги здоровенной лопатой. Парень неспешно отряхнул снег с инструмента, вытер потёкший от работы на морозе нос, опёрся о черенок и только тогда взглянул на пришедших.

— Ну?

Гринька готов был хоть сейчас броситься в драку, лишь бы согнать самодовольную улыбку с лица приезжего наглеца. Но Петька был старше, крупнее и сильнее. Проще говоря, Гринька надеялся, что он ударит первым, перетягивая на себя внимание.

— Бить тебя пришли! — радостно заявил детина.

Петька, хоть и был ростом почти со взрослого мужика, а в плечах так ещё и шире иного, на забияку не походил. Прошли буянные детские годы. Ныне лицо его, и без того красивое, что все девки млели, всегда оставалось добродушным, представить сложно, как вот этот богатырь с льняными кудрями будет кого-то колотить. Разве что стоять ему посреди поля брани, с мечом, сверкающим в закатном солнце, наперевес, да задумчиво смотреть вдаль, скорбя по ушедшим. Потому как сам на битву припозднился.

— Ну бейте, — равнодушно кивнул Серый.

— Так негоже, — решил Петька. — Люди смотрят. А позорить тебя нехорошо. Пошли.

Петька повернулся и зашагал к поляне за деревней. Гринька, хоть и надеялся почесать кулаки, пока злоба не ушла, подумал, что так даже лучше — можно вволю помахаться, пока никто не видит. Серый плюнул на недочищенную снежную дорожку, перелез через сугроб и отправился догонять обиженных невесть чем недругов.

Гринька, конечно, не утерпел и замахнулся первым. Петька только неодобрительно поморщился: что бы там ни было, а бить со спины негоже. Но делать нечего. Раз уж пришёл, начинай, что задумал. И тоже запустил кулак. Серый выглядел почти смешно: всё такой же тощий угловатый мальчишка, пусть и вытянувшийся ввысь, и два здоровенных широкоплечих бугая. Разве можно бить слабейшего — зашибёшь ведь ненароком! Но Серый не был слабым. Больше не был. Он подхватился с места и два тяжёлых тела, стукнувшись лбами, рухнули в один сугроб.