– Нет.

– Но ты же британец! Нет, британцы останутся – ты и тебе подобные.

И тут Шон улыбнулся. Это оказалось так неожиданно, улыбка его была столь неотразима, что застала Пауля врасплох.

– Я что, по-твоему, похож на британца? Я что, говорю как красношеий? – спросил он, переходя на африкаанс. – Какая половина моего сына – бур, а какая – британец?

Смущенный этим внезапным выпадом, Леру долго смотрел на него, потом опустил глаза и стал возиться со своей палкой.

– Давай-давай, парень, – сказал Шон. – Пора кончать с этими глупостями. У нас с тобой работы по горло.

– У нас с тобой? – подозрительно переспросил Леру.

– Ну да.

Леру неожиданно рассмеялся хриплым, рявкающим смехом.

– А ты у нас slim kerel[95], – проревел он. И, помолчав, добавил: – Мне надо подумать о том, что ты сказал.

Леру поднялся с кровати, и Шону показалось, что Ян даже стал несколько выше ростом. Смех расправил морщины на его худом, изможденном лице, зато нос сморщился.

– Да, надо хорошенько все это обдумать.

Леру снова протянул руку, и Шон крепко пожал ее.

– Я приду еще, и мы снова поговорим, – сказал бур.

Он резко повернулся и заковылял по палате к выходу, громко стуча палкой в пол.

Ян Пауль свое слово сдержал. Он приходил к Шону каждый день, сидел с ним около часу, и они беседовали. А спустя двое суток после капитуляции буров он привел с собой еще одного человека.

Ян Пауль превосходил его ростом на добрых четыре дюйма, но, несмотря на худощавое телосложение, спутник бура производил впечатление человека немаленького.

– Знакомься, Шон, это Ян Кристиан Ниманд.

– Наверно, мне повезло, что мы с вами не встретились раньше, полковник Кортни, – сказал гость. – Как ты считаешь, а, Oubas?

Высокий голос Ниманда звучал твердо и властно. Он имел за плечами Оксфордский университет и прекрасно говорил по-английски. Яна Пауля он назвал словечком, которое, верно, являлось его шутливым прозвищем, и Ян Пауль усмехнулся:

– Очень повезло. Если бы встретил, скорее всего, тоже ходил бы с клюкой.

Шон с любопытством разглядывал Ниманда. Тяжелые годы войны сказались и на нем, сделав его плечи мускулистыми, а походку по-военному четкой, однако лицо, обрамленное светлой остроконечной бородкой, говорило о том, что он человек скорее ученого звания. Кожа отличалась юношеской чистотой, почти девичьей, но проницательные голубые глаза смотрели жестко и безжалостно, как толедский клинок.

Умом Ниманд обладал столь же упругим и гибким, и Шон не одну минуту потратил на то, чтобы, собрав все свои умственные способности, парировать его вопросы, искать и находить остроумные ответы. Не составило труда догадаться, что его экзаменуют. Прошло не менее часа, когда Шон понял, что экзамен он успешно сдал.

– Итак, каковы теперь ваши планы?

– Поеду домой, – ответил Шон. – У меня ферма, сын подрастает, а там, глядишь, еще и женюсь.

– Желаю счастья.

– Честно говоря, еще ничего не решено, – признался Шон. – Я еще не сделал предложения.

Джанни Ниманд улыбнулся:

– Тогда желаю удачного сватовства. И сил, чтобы строить новую жизнь.

Лицо его стало серьезным, и он понизил тон:

– Нам тоже предстоит восстанавливать все, что разрушено.

Он встал, и Ян Пауль поднялся вместе с ним.

– В будущем нам очень понадобятся хорошие люди, – сказал Ниманд, протягивая руку, и Шон пожал ее. – Мы еще обязательно встретимся. Я на это очень рассчитываю.

Поезд быстро бежал мимо огромных белых шахтных отвалов, и Шон высунулся в окно вагона, чтобы увидеть впереди на фоне неба знакомые очертания Йоханнесбурга. «Как странно, – думал он, – откуда у этого отвратительного города столько сил? Он каждый раз притягивает меня как магнитом». Шону казалось, что между ним и этим городом существует какая-то таинственная связь, словно некая эластичная пуповина, которая растягивается, чтобы дать ему иллюзию свободы. Но существует предел, по достижении которого город снова тащит его к себе.

– Два дня, – пообещал он сам себе вслух. – Только два дня, и еду дальше. С лихвой хватит: вручу Эйксону рапорт об отставке, попрощаюсь с Кэнди. А потом – на юг, в Ледибург, а этот город пусть остается и варится без меня в своем ядовитом соку.

Совсем рядом на одной из шахт завыла полдневная сирена, и сразу же ее крик подхватили другие шахты. Казалось, по всей долине рыщет стая голодных волков во главе с вожаками – жадностью и золотом. Горные разработки, которые замерли на время военных действий, снова ожили, и черный дым из их труб пятнал небо, грязным облаком уплывая вдаль, через гребень скалистого хребта.

Поезд замедлил ход, загромыхал на стрелках, и вагон затрясло. Вот он уже скользит мимо железобетонной вокзальной платформы Йоханнесбурга. Шон легко снял с верхней полки чемодан и через открытое окно передал его поджидающему Мбежане. Напряжение мышц при подъеме и переноске тяжестей больше не сказывалось на внутренних органах Шона; кроме неровного шрама возле пупка, от ранения ничего не осталось, здоровье совершенно восстановилось. Шагая по платформе к выходу, Шон держался прямо, не сутулился, как прежде, когда старался беречь живот.

Извозчик высадил их возле штаб-квартиры Эйксона. Шон оставил Мбежане сторожить багаж, а сам вошел в вестибюль и, пробравшись сквозь толпу, поднялся по лестнице на второй этаж.

– Добрый день, господин полковник, – приветствовал его сержант, который сразу узнал его и вскочил по стойке смирно с таким рвением, что опрокинул табуретку.

– Добрый день, Томпсон, – ответил Шон.

Он еще не совсем привык к своему новому званию полковника и немного смущался.

– Как ваше здоровье, сэр? – с озабоченным видом обратился к нему Томпсон, ослабив стойку, – похоже, он испытывал искренний интерес. – Как ваша рана, сэр?

– Спасибо, Томпсон, я уже вполне здоров. Майор Петерсон здесь?

Лицо Петерсона просияло при виде Шона. Майор с должной деликатностью задал вопросы о состоянии внутренних органов Шона – ведь рана в живот может повлечь за собой различные осложнения. Шон заверил его, что с этим все в порядке.

– Хотите чая? – предложил Петерсон. – Старик сейчас немножко занят, но минут через десять освободится и примет вас.

Он крикнул Томпсону, чтобы тот принес чая, и вернулся к проблемам ранения Шона.

– Ну как, старина, шрам остался большой? – спросил он.

Шон расстегнул офицерский пояс и пуговицы кителя, задрал рубаху. Петерсон вышел из-за стола и стал внимательно изучать волосатый живот Шона.