– А что, аккуратный такой шрамик. Чертовски неплохо поработали эти эскулапы, – тоном знатока выразил мнение Петерсон. – Меня тоже однажды ранило, при Омдурмане[96]. Один курчавоголовый ткнул меня своим проклятым копьищем.

Он в свою очередь тоже частично разоблачился и показал свой бледный безволосый животик. Из вежливости Шону пришлось цокать языком и качать головой, глядя на маленький треугольный рубчик на пузе Петерсона, хотя, если честно, этот шрам не произвел на него впечатления. Вероятно, Петерсон почувствовал это и решил усилить эффект:

– У меня еще есть один – тоже было чертовски больно!

Майор расстегнул пояс, спустил штаны до коленей, и как раз в этот момент дверь кабинета отворилась.

– Надеюсь, я вам не помешал, джентльмены? – вежливо поинтересовался генерал Эйксон.

На несколько секунд возникло смущенное замешательство, пока оба делали судорожные попытки привести себя в порядок, чтобы по форме отдать начальнику честь. Петерсон решил выйти из неловкого положения самым остроумным способом, не указанным ни в одном воинском артикуле. Произошел один из редчайших случаев, когда перед командиром дивизии навытяжку стоял и отдавал честь штаб-офицер со спущенными до пола штанами. Особенно сильные ощущения вызывали багряно-алые трусы майора Петерсона. Но как только Эйксон понял причину, которая заставила офицеров нарушить правила воинского устава, он и сам испытал сильный соблазн поучаствовать в демонстрации своей доблести, поскольку и у него имелось несколько превосходнейших шрамов… но генерал блестяще справился с искушением. Он провел Шона к себе в кабинет и угостил сигарой.

– Ну, Кортни… Надеюсь, вы прибыли не для того, чтобы продолжать службу.

– Напротив, я вообще хочу послать это дело к черту, сэр.

– Я думаю, мы это устроим. Наш казначей вздохнет с облегчением, – кивнул Эйксон. – Я попрошу Петерсона подготовить бумаги.

– Я хотел бы уехать уже завтра, – настойчиво заявил Шон, и Эйксон улыбнулся:

– Мне кажется, вы слишком торопитесь. Что ж, хорошо. Петерсон вышлет их вам для подписи. Ваш отряд уже расформирован, так что вам действительно нет смысла здесь околачиваться.

– Отлично! – сказал ожидавший сопротивления Шон и с облегчением засмеялся.

– Правда, есть еще три небольшие проблемы, – продолжил Эйксон.

Шон подозрительно нахмурил брови.

– Правда? – спросил он.

– Во-первых, прощальный подарок от его величества. Орден «За выдающиеся заслуги» – это вам за то, что вы взяли в плен Леру. На следующей неделе должно происходить официальное награждение. Лорд К. желает, чтобы вы присутствовали лично.

– Черт побери, нет! Если для этого надо оставаться в Йоханнесбурге, я отказываюсь от ордена.

Эйксон усмехнулся:

– Удивительная неблагодарность! Ладно, Петерсон пришлет вам и его тоже. Во-вторых, мне удалось оказать влияние на Совет по урегулированию военных претензий. Хотя парламент еще не принял законопроекта, но они там забежали немного вперед и решили удовлетворить вашу претензию.

– Боже правый! – воскликнул потрясенный Шон.

Дело в том, что по совету Эйксона он подал иск на десять тысяч фунтов стерлингов, сумму его вклада в Народный банк, который в самом начале войны захватили буры. От этого иска он ничего не ждал и благополучно о нем забыл.

– Неужели мне все выплатят сполна?

– Не будьте наивны, Кортни, – усмехнулся Эйксон. – Лишь двадцать процентов с возможной коррекцией в будущем, как только закон будет принят в палате общин. Тем не менее две тысячи все же лучше, чем ничего. Вот вам чек. Вам нужно только расписаться в получении.

Шон с возрастающей радостью стал рассматривать листок бумаги. Эти деньги сразу же пойдут на выплату займа в «Наталь Уоттл».

Он поднял голову:

– А третья проблема?

Эйксон подвинул к нему по столу небольшой квадратик картона:

– Это моя визитная карточка. А вместе с ней бессрочное приглашение посетить мой дом и жить в нем как угодно долго, когда вы окажетесь в Лондоне.

Он встал и протянул руку:

– Удачи вам, Шон. И мне бы хотелось думать, что прощаемся мы с вами не навсегда.

В радужном настроении душевного подъема, вызванного ощущением свободы и перспективой прощального свидания с Кэнди Раутенбах, Шон остановил извозчика возле вокзала, купил там билет на утренний поезд, идущий на юг, и телеграфировал Аде о своем возвращении домой. Затем отправился на Коммишнер-стрит, в вестибюль гостиницы Кэнди, где тут же попросил позвать хозяйку.

– Миссис Раутенбах отдыхает, сэр, ее сейчас нельзя беспокоить, – сообщил ему клерк.

– Молодец! – Шон положил перед ним полгинеи и, не обращая внимания на его протестующие вопли, двинулся по мраморной лестнице вверх.

Шон потихоньку прокрался в покои Кэнди и приблизился к ее спальне. Ему очень хотелось сделать ей сюрприз. Сверх всяких ожиданий, ему это удалось. Оказалось, что Кэнди Раутенбах не только не отдыхала, но и весьма энергично услаждала какого-то джентльмена, чей китель, висящий на спинке одного из кресел, обитых красным и золотым бархатом, сообщил Шону, что его владелец – младший офицер одного из полков его величества.

Последующие свои действия Шон оправдывал той гипотезой, что Кэнди – существо, принадлежащее только ему одному, и никому больше. Охваченный праведным негодованием, он совершенно не принимал в расчет факта, что его визит – прощальный, что его отношения с Кэнди в лучшем случае неопределенны, что встречи их происходят нечасто и нерегулярно, а также то, что уже на следующее утро он собирается уезжать с намерением предложить руку и сердце другой женщине. Сейчас перед собой он видел только чужака, который без спроса вторгся в его владения и посягнул на его собственность.

Храбрость этого офицерика не приходилось подвергать сомнению, соответственно, не страдала честь его полка, ведь знаниями о домашнем обустройстве Кэнди, в отличие, возможно, от ее анатомических подробностей, молодой человек обладал весьма неполными. Ее представили ему как миссис Раутенбах, и теперь, в эту ужасную минуту, вернувшись к реальности, он имел полное основание допустить, что этот большой и сердитый мужчина, с диким ревом раненого быка ринувшийся к кровати, и есть тот самый вернувшийся домой с войны мистер Раутенбах.

Он приготовился ретироваться и стал уже быстренько спускаться с высокой кровати под балдахином на четырех столбиках, причем со стороны, противоположной той, откуда наступал Шон. Но в состоянии абсолютной ментальной ясности, вызванной переизбытком адреналина в его крови, офицерик вдруг осознал три важных обстоятельства. Во-первых, он совершенно наг, и такое положение серьезно мешает его бегству, поскольку возникает серьезный риск сразу стать объектом публичного внимания. Во-вторых, угрожающее продвижение мистера Раутенбаха делает оное бегство настоятельной необходимостью. А в-третьих, на мистере Раутенбахе военная форма и знаки отличия на ней свидетельствуют о том, что перед юношей не кто иной, как натуральный полковник. Последнее умозаключение оказалось для него самым весомым, поскольку, несмотря на юный возраст, офицерик принадлежал к древнему и уважаемому роду, насчитывающему не одно поколение военных, и понимал, что́ такое правила приличного поведения в обществе, где одно из самых строгих гласило: ни в коем случае нельзя сочетаться с женой офицера, который старше тебя по званию.