ей я, так что моё прибытие к маме под тёплое крылышко вполне бы могло с моей стороны сопровождаться гробовым молчанием, что ни в коем разе не повлияло бы ни на качество, ни на содержание всего мероприятия. Собственно, из того, что там происходило, я ничего толком не припомню, поскольку в этом всём не было ничего значительного, ну, может, почувствовал я тогда положенную сыновнюю гордость при словах «ты молодец». Как же иначе, я тогда был другим, не таким как сейчас… Сын пришёл сказать матери, что он добился высочайшей награды, что существует в мире. Она же поспешила показать ему, как она им гордится. Как же иначе? Недаром же она в натальном центре выбрала именно меня из семи предложенных ей кандидатов.

В общем, всё было штатно и корректно, как всегда у мамы… ещё только выйдя оттуда спустя три часа, я уже ничего толком не помнил. Вот ведь, но мне тотчас приходят на ум те нежные и трогательные беседы с Мари, что нет-нет, да и мелькали до того в моей взбалмошной и торопливой жизни. Что взять, ну, провели люди ночь вместе, с кем не бывает, совершенно ни к чему не обязывающее знакомство, а вот нет. Я однажды поймал себя на том, что я раз за разом набираю её индекс, но потом, не дождавшись ещё ответа, его сбрасываю. Мне хотелось общения с Мари, хотелось настолько, что та бурная ночь уходила на столь задний план, что, в общем, тоже становилась рутинной.

Однажды мы снова встретились. Может, прошло-то всего декады две, но мне они показались вечностью. Она глядела на меня с невыразимой нежностью, когда я подбежал к тому, старому, нашему месту в парке. А потом мы говорили, сначала неуверенно, стеснительно, но потом по-молодому страстно, но при этом всё время мне было настолько невероятно, предельно, восхитительно уютно с ней, о подобном моей больной головушке до того и мечтать нельзя было.

Я же говорил, ничего не было во всём этом особенного, необычного. Дело не в том, что происходило — дело в том, как всё происходило.

Это был не расслабленный трёп с мамой, это был не случайный обмен приветствиями в Центре, это было произведение коммуникативного искусства, которое мне хотелось смаковать в душе ещё и ещё раз. Иногда меня совсем затуманивало, и тогда я уже переставал соображать, где говорила она, а где, захлёбываясь, хрипел мой собственный голос. Мы раскрывались друг другу настолько, насколько это вообще возможно. По крайней мере, при помощи человеческого языка А когда слова кончались, мы, обессилев, клали головы друг другу на плечо и сидели подолгу вот так, будто прижавшись сердцами. Это ощущение было чем-то настолько прекрасным, что я радовался даже тому, что мы с ней так редко виделись. Само ожидание чуда стало для нас чем-то вроде непременного атрибута нашей любви.

То, что это было не менее (но и не более, замечу сразу), чем настоящая любовь, я сообразил довольно быстро. Вот только на полное осознание этого факта ушло слишком много времени, если бы я…

[обрыв]

В тот день Мари ко мне так и не вернулась. Я напрасно просидел в одиночестве до темноты, не стоит и говорить о том, что я был этим очень расстроен. Но что поделаешь? Пережили и это, хотя… это был ещё один ясный знак приближающегося проклятого Полёта.

Хотя. Вот именно. На следующий день Мари уже всё так же привычно кормила меня завтраком, мы молчаливо уговорились не вспоминать, всё быстро стало на круги своя. Подождём ещё месячишко…

Да только следующий подобный плевок судьбы мне суждено было пережить гораздо раньше.

Это было, кажется, то ли открытие чего-то, то ли просто собрание какое. В общем, на довольно большом пространстве поблизости одного из посёлков собрались все, кто только мог. Посредине всего собрания в паре ярдов над землёй висел диск платформы. Смысл моего во всём этом участия заключался в некотором докладе, который меня попросил сделать Мэр Мессье. Проще говоря, мне нужно было сказать пару слов с высоты моего нового положения в обществе. Честно говоря, это не было уже для меня чем-то особенным, я постепенно привыкал. Ну, со всех сторон там были улыбки, многие на меня смотрели, как будто равнение держали. Я откашлялся тихонько и начал говорить.

— Благодарю за высокую честь выступать перед столь выдающимся собранием. Поверьте, она очень велика. Я, когда шёл сюда, всё думал, что же такое сказать, чтобы не набить вам оскомину тривиальными истинами. Придумать надо, сообразить, да вот только будет ли это всё стоить вашего времени? Я — простой кадет Центра Управления, однако и у меня есть слова, которые стоит сказать. Вы все знаете, что сборка «Тьернона» продолжается вот уже, без малого, пол столетия, собственно, месяц-два, и мы сможем закончить то, что было начато ещё нашими предками. Вот что главное. И дело совершенно не в том, кто поведет этот замечательный корабль к цели, я или кто другой, дело в самом факте. Последний Полёт… мы покидаем нашу гостеприимную родину и летим дальше, в космос, воплощать в жизнь то, что было, есть и будет навсегда нашей величайшей мечтой…

Я ещё некоторое время нёс чушь про то, что «каждый из нас важен его ролью в Проекте», но «даже Пилот, рано или поздно, может быть заменён другим Пилотом», в общем, старался казаться в меру энергичным, скромным и, по возможности, неглупым человеком. А сам тем временем всё вглядывался в обращённые ко мне глаза людей. Это меня и подвело, неожиданно я запнулся, ловко потерял ход собственной мысли и принялся мучительно выгребать из этой пропасти. А случилось вот что. Я встретился тогда глазами с Мари. Та стояла поодаль с каким-то парнем, одетым в явно великоватый ему тёмно-синий комбинезон космонавта-исследователя. Она что-то ему быстро говорила, а сама, не отрываясь, продолжала смотреть на меня. Невероятное ощущение чего-то неуютного, исходившее от этого взора, поражало меня, как удар ногой под дых. Что же это такое! Лишь приложив изрядные усилия, я справился с собственными недавними нагромождениями оборотов речи, теперь меня занимала только одна вещь. Добраться до Мари и потребовать от неё того самого разговора, от которого она так искусно увиливала до тех пор. Наверное, от людей не ускользнуло, как я, едва отбрехавшись от треклятого «доклада», рванул сквозь толпу к тому месту, где стояла Мари. Мне было неловко, но решимость брала своё.

Стоит ли упоминать, что от неё,