Я стоял столбом, как дурак. И чувствовал себя соответственно.

Что было делать? Придя домой, я обнаружил следующее: из хранилища были изъяты все продукты, а на моём рабочем столе лежала записка.

«Я скоро вернусь. Не ищи меня, это ни к чему — там, куда я собралась, человек и вправду может очень многое, будь на то лишь его воля. Жди! Твоя Мари».

И всё-таки «моя»… странность сложившегося положения меня просто выводила из себя, как этот так — исчезнуть куда-то, где мне её не найти, но при этом всём оставить записку, пусть непонятного содержания, но вполне предостерегающей интонации. Бредятина какая-то.

Простояв столбом несколько часов в пустом доме, я наконец-то сообразил сделать хоть что-то, чтобы убить время тягостного ожидания. Она сказала мне ждать, ну что ж, я подожду, встречу как положено, да только не дождешься ты, милая, моего раздражения и наипаче тревоги.

Ворвавшись в подсобку, маленькую клетушку позади мастерской, в которой я держал инструменты, я отыскал самый мощный самоходный силовой резак, запустив каковой и поманив за собой пальцем, вышел через чёрный ход на улицу. Весьма неприятное занятие, шумное и нервное, тогда оно принесло мне долгожданное облегчение, я битый час корёжил неподатливый металл, старательно выполняя распоряжение руководства Эллинга, равно как и свой гражданский долг. Сказано же — всем сдать по две тонны металлолома чёрных или же цветных металлов. Кому интересно, что я тогда на самом деле чувствовал?

Усталый, но немного подуспокоившийся, я деактивировал установку и уселся перед калиткой, что вела в сад. Калитка стояла, а вот от старой чугунной решётки, что привычно темнела неподалёку, больше ничего не осталось.

Усевшись прямо на землю, я схватился за голову, не беспокоясь об уже совершенно пришедшем к тому моменту в негодность выходном костюме. Как потом мне показалось, я даже — от усталости и нервного переутомления — на мгновенье заснул… Когда поблизости раздались её легкие шаги, уже можно было наблюдать высоко поднявшееся светило, заканчивалось утро следующего дня.

Мари некоторое время встревоженно, как мне показалось, смотрела на меня, потом на остатки чугунной решётки, сваленные в кучу, потом на меня снова. Мне толком нечего было сказать, и потому я молчал, первой заговорила она:

— Ты… ты пил.

Не знаю почему, но мне в тот миг стало смешно.

Я? Пил?!!

— С чего бы?.. — кажется, вслух произнёс я. — А что, похоже?

Она кивнула, ещё больше нахмурившись.

— И зря.

— Да, всё зря, — с неожиданной готовностью подтвердила Мари. — Ты зачем это всё натворил?

Ах, это… ну, дык, распоряжение… долг каждого!

— Но ты же… — она запнулась, не в состоянии подобрать слов. — Ты же сам её варил, это же тоже часть нашей души, ты не понимаешь?! Хотя тебе, быть может, это и не так… но я ж тебя знаю до самого потаённого, зачем же так, по живому зачем?!

Великие странности… долг значит долг. И что она там лепечет?

Хотя… в то мгновение мне показалось, что она вправду пожалела о своем странном путешествии туда, где «человек может многое». Я пожалел о нём гораздо позже. А тогда всё сорвалось:

— Вам всем — только лишь бы улететь, зачем оставлять эту рухлядь! Ну и пожалуйста, — бросила она, отворачиваясь.

Мгновение моего величия было безвозвратно упущено, стоило мне…

[обрыв]

…собственно та решётка и была единственным напоминанием о брате, за давностью событий и короткостью сроков, уготованных материальным вещам в нашем мире.

Брат был младше меня на два года, однако, странным образом разница в возрасте совершенно не сказалась на наших отношениях, мы были самыми закадычными друзьями, какие только бывают на свете. Среди своих сверстников, некоторое количество которых существовало подле меня вследствие маминой специальности, я не мог найти человека, настолько полно и гармонично способного вписаться в наш странный детский мир, полный приключений и игрищ. Мы с братом были, как одно целое, неразрывное и неотделимое, рассказывая друг другу все секреты, вместе подглядывая за девчонками на пляже, получая вместе нагоняи от наставников и вместе мечтая.

В то лето (мне тогда стукнуло уже пятнадцать, а ему, соответственно, тринадцать лет) мы с ним решили соорудить в саду беседку, такую огромную и красивую, какую мы только сумели бы придумать. Брат обладал, ко всему прочему, заметным художественным талантом, рисовал он просто отменно, так что старание и хорошие чертежи, помноженные на здоровый азарт, дали результат. Ещё в начале лета я углядел на отдалённом пустыре возле ближайшей к нам Белой Стены тяжеленную связку чугунных прутьев толщиной с мой указательный палец. Она была такая тяжёлая, так что пришлось привлекать маму и десяток моих знакомых для того лишь, чтобы доставить на траке это всё к нам под забор. Работа была адова, мы трое суток ходили чумазые и потные, но не успокоились, пока одна из решётчатых стен беседки не была склёпана, заварена и покрашена.

Радости не было конца, сделать что-то собственными руками!

Но она продолжалась недолго. Через два дня брата не стало, он погиб при загадочных для меня обстоятельствах, ибо до сих пор я так и не собрался спросить у мамы, что же всё-таки произошло в то утро. Я как-то разом очутился перед чёрным параллелепипедом гроба, который под тихую музыку уплывал в жерло кремационной печи. Оценивать как-то случившееся уже попросту не хватало сил.

Соответственно, беседка так и не была доделана, оставшиеся материалы я убрал со двора, плача над никчемными железками, словно всё ещё стоял там, над гробом. А единственная доделанная решётка постепенно заросла плетьми растений, превратившись на долгие годы в неотъемлемую часть сначала нашего старого сада, а потом мирно перекочевала в новый дом, когда же я поселился отдельно от мамы, то решётку тоже забрал с собой.

Нужно ли упоминать, что она для меня значила. Сперва. Но годы шли, я постепенно забывал и её, и брата. А тут ещё это распоряжение о сдаче металлолома. Надо же было случиться такому, что бесхозный металл в итоге оказался востребованным на строительстве «Тьернона», более того, всякий должен был незамедлительно отправить необходимый объём на Эллинг для соответствующего дальнейшего использования. Указ на то был вполне чётким.

Я долго крепился, пытаясь побороть в душе ту гадливость, что просыпалась в ней при единой мысли о том, чтобы… Наша размолвка с Мари привела к тому, что я, наконец, решился.

Вот так,