Оказавшись в водовороте, он тотчас начал захлёбываться, вернее, будто начал захлёбываться. Он не мог задохнуться и умереть, как человек, но в эти мгновения он испытывал все страдания задыхающегося человека. Это заставило его собраться с мыслями и, поймав нужную, выдохнуть и больше не вбирать в себя воду… и терпеть, надеясь на то, что он снова когда-нибудь окунётся в пространство, наполненное живительным воздухом. «Когда-нибудь» наступило неожиданно быстро. Его с силой выбросило на берег, и первое, что он сделал, это по-человечьи, со свистящим носовым шипом, втянул в себя столько прозрачного невесомого вещества (вместе с ароматами травы, в которую он ткнулся носом), сколько могли бы в себя вместить лёгкие человеческой особи его стати. Он встал и огляделся… и, поскольку ни Ивидара, ни Тувизара и никого другого рядом не было, сказал самому себе:

– Мне стоит отдалиться от гор и отправиться на поиски тех, с кем можно было бы, обмениваясь словами, находить смысл.

Затем он обогнул скалу, оставив позади злую воду и запечатлев в памяти зримый признак её: «Тёмные Воды». Он сказал «Воды», потому что отнёс этот водяной вихрь, пленивший его, к столкновению потоков. Окинув взором удобное для зрячего продвижения зелёное холмистое пространство, ограниченное слева и справа лесами и горами, а сверху – волнообразным кремовым небом, зашагал по направлению к опушке леса, за которой, возможно, его ждал ответ на вопрос, как далеко ему до встречи с теми, для кого первейшей радостью жизни и непоследним способом удержания в себе человека является беседа. Лесная опушка, через которую пролегал его путь, проявила гостеприимство, одарив странника двумя горстями земляники и десятком сочных листов щавеля (информация об этих растениях до сей поры невостребованно хранилась в памяти элов). А покидал опушку Элэнтэлур ещё с одной её принадлежностью – увесистой сучковатой дубинкой на плече: уже дважды на пути от Тёмных Вод земля перед ним вздымалась и выпускала наружу, вместе с комьями почвы, свирепые багровые морды (первый раз – две, второй – три). Направив на безоружного путника жадные ноздри и схватив ими порцию воздуха, они убирались обратно, в подземелье. Элэнтэлур смекнул, что эти страшные существа жаждут плоти, пронизанной кровяными жилами, но, не найдя в нём, чем поживиться, отступают.

– И всё-таки я буду чувствовать себя гораздо увереннее, углубляясь в Запредельный Мир с дубинкой в руке, – сказал он себе.

Смеркалось. Кремовые волны на небе густели и становились коричневыми, и он вдруг вспомнил торт на недавнем дне рождения Лэстинэл: кремовые, розовые и шоколадные розочки… Он взобрался на холм, чтобы обозреть округу, и вдалеке увидел огоньки, десятки, сотни крошечных огоньков. «Жилища», – подумал Элэнтэлур. Он не различил домов, но сразу подумал так. Огоньки не были упорядочены, не составляли более или менее стройных рядов. Напротив, это было несколько скоплений огоньков, и огоньки словно висели на разной высоте. Глаза его загорелись, не только от десятков отражений далёких светлячков, но и от близкой-близкой радости, которая вспыхнула в его элах. Он прибавил шагу… но внезапно остановился. Его остановила не темень, быстро упавшая на землю. Его остановило странное движение пространства, движение воздуха перед ним – он огляделся – и вокруг него. В воздухе выявили себя незримые прежде складки, которые стали расправляться, словно складки скомканной прозрачной упругой бумаги. Они расправлялись и выказывали трещины, и уже через несколько мгновений трещины заняли всё пространство вокруг него. Они не стали неподвижной, застывшей данностью наступившей ночи. Они ширились и открывали взору Элэнтэлура…

– Миры! – прошептал он, и оторопь взяла его.

Он ощутил, что Миры… каждый из открывшихся Миров зовёт его, притягивает его какой-то неведомой силой. Он ощутил, как каждый из Миров овладевает его волей. Он ощутил в себе нарастающее желание ступить в один из этих Миров… в несколько Миров… во все Миры разом. Это была тяга элов, из которых он состоял. Но как Элэнтэлур, как целостное существо, как подобие человека, он знал, что должен остаться здесь, в Запредельном Мире, и познать его.

Чтобы не сгинуть в одном из этих Миров или во многих, рассыпавшись на элы (ещё несколько мгновений, и у Элэнтэлура не хватило бы сил сопротивляться), он заставил себя сделать две вещи: отгородиться от них, опустив веки, и замереть на месте. Так, с закрытыми глазами, он простоял как вкопанный до того момента, как притяжение Миров сошло на нет. Он открыл глаза: свет небесных волн, теряя мрачную густоту и обретая кремовую лёгкость, напаивал собою воздух.

* * *

Наскоро покончив с рагу из крольчатины с овощами, Фелклеф выскочил из трактира, ни разу не тронув ногой ни единой ступеньки лестницы, и сразу оказался на земле под широченной оранжевой шляпкой гриба. Почему наскоро? Просто ему не терпелось срочно рассказать своим друзьям о том, на кого он безотрывно таращился, пока засовывал в себя обед. Что же заставило тринадцатилетнего парнишку до последнего кусочка доесть своё кушанье, когда новость была так горяча и подогревала в нём нетерпение отдаться на волю прытких ног? Всё дело в том, что отец Фелклефа, по имени Блолб, был хозяином этого самого трактира и во всём любил порядок, расчёт и разумение. И если тарелка с рагу стояла перед носом Фелклефа в качестве обеда, то она должна была быть Фелклефом и опустошена. К тому же мать его не уставала изо дня в день причитать: «Сыночек, какой же ты у меня худющий! Хуже соломинки! Хуже пёрышка! Хуже ракитового листочка! Посмотри на своего отца и брата. А ты – хуже худого!» Отец его, к слову сказать, был кругл, увесист и силён, а старший брат, Болоб, судя по всему, статью своей пошёл в отца, чем доставлял немалое удовольствие своим родителям. Фелклеф же, несмотря на то, что не имел возможности дурить за столом, был высок и худощав.

Трактир «У Блолба» находился на Оранжевой Поляне, где и проживало семейство Блолба: он сам, его жена, два сына и дочь, которая, выйдя замуж, стала жить отдельно, в собственном грибе, но работала по-прежнему в процветающем заведении отца, добавив хозяйству руки и голову мужа, но не наоборот, поскольку заправляла всем другая голова.

Фелклеф нёсся по главной дороге, соединявшей все Поляны на правом берегу реки Малгуз.

С давних пор на землях по обе стороны от Малгуза возводились жилища в виде деревянных грибов. Возводились кучно, подобно тому, как в большинстве своём произрастают грибы: родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых строили дома-грибы по соседству друг с другом. Таким образом складывались и раздавались вширь небольшие поселения из нескольких десятков грибов, которые кто-то из населявших их жителей некогда обозвал – то ли в шутку, то ли всерьёз – Грибными Полянами. Название это пошло гулять по округе и прижилось. Со временем каждая Грибная Поляна обрела своё определение, которое вытеснило слово «Грибная». Первые две Поляны были названы Правобережная и Левобережная, и в этих наименованиях присутствовала неоспоримая логика. Жители Поляны, что по соседству с Правобережной, тоже были не против присвоить своему поселению это название, не требующее умственных затрат и споров, но вынуждены были смириться с ролью менее проворных и, недолго думая, чтобы опять за кем-нибудь не опоздать, назвались Соседней Поляной. Жители ещё одного поселения, что расположилось ниже по течению Малгуза, тоже голову долго не ломали. Предание гласит, что давний предок Блолба не нашёл ничего умнее, как выкрасить крышу-шляпку своего гриба в цвет, беспрестанно мелькавший перед его, трактирщика, глазами, в цвет кожи народа, населявшего эти земли, – оранжевый. И его соседи, и соседи соседей – все как один последовали его примеру. С тех пор только Оранжевая Поляна не могла похвастаться разноцветьем шляпок грибов и хвастала тем, что она такая одна во всём Прималгузье. Ещё одна Поляна называлась Дальней, и в этом определении, помимо прямого смысла, таилась некоторая обида на судьбу. Название «Мельничная Поляна» говорило само за себя: в этом поселении хранили и мололи почти всё зерно Прималгузья. А в тоне, с которым оно произносилось, угадывалась то зависть, то гордость, то чувство превосходства: все вы, дескать, придёте к нам с поклоном. Наконец, Малиновая Поляна. В наименовании этом не было ничего, кроме близости поселения к малиннику, который тянулся через Овражье аж до Баринтового леса, и лёгкости, с которой оно соскочило с языка. И, конечно же, Верхняя Поляна, которая появилась много позже других. Было ли у неё своё преимущество? Несомненно. Целых два: краткость тропинки к дарам Доброго Леса и первозданность вод Малгуза.