– Сир, не слушайте венецианцев, когда они будут сулить за ваше оливковое масло плату большую, чем в прошлом году. Слова, слова. Вы же знаете венецианцев.

Испытывая отвращение от этих взаимных свар, окружающих его, и чувствуя, как возвращается давнее состояние обреченности, Фолькмар тронул с места коня и двинулся к венецианскому фондуку, вход в который был украшен статуей свиньи, водруженной, чтобы оскорблять мусульман. Он прошел на просторный двор караван-сарая, нижний этаж которого содержал стойла для верблюдов, а верхний служил чем-то вроде гостиницы. Он искал Музаффара, надеясь, что старый араб продолжает торговать с венецианцами, – и старик в самом деле оказался здесь. Фолькмар схватил его за руку и повел за собой в церковь Святых Петра и Андрея. Фолькмар предпочитал ее потому, что и Петр и Андрей были галилейскими рыбаками; крестоносец зашел в одну из христианских часовен, чтобы возблагодарить за благополучное прибытие в город, а Музаффар отправился в придел, отведенный для ислама, где, шепча мусульманские молитвы, простерся на камнях перед стеной изящной резьбы, стрелка на которой показывала направление в сторону Мекки.

Это устройство церкви обеспечивало несказанное удивление горячих посетителей из Европы: что это за дело – как можно делить святую христианскую церковь с врагом, которого надо уничтожать, – но оно зиждилось на логическом основании, по которому вне городских стен стояла мусульманская мечеть, один из приделов которой содержал статую Девы Марии, предназначенную для поклонения христиан. У чужаков были и другие поводы для удивления: большинство внутренней торговли было в руках арабов, и таких надежных мусульман, как Музаффар из Дамаска, привечали итальянские купцы; а если кто-то наконец находил католического священника, то им мог оказаться бородатый сириец в длинном халате восточного покроя, – все это и поспособствовало конечной катастрофе Акры.

Но в свое время город был просто очарователен. Король-мальчик и его юная супруга обитали в своей резиденции, и долгими летними днями рыцари облачались в старинные костюмы и гарцевали на конях, украшенных цветами и лентами. Те, кто был в мужских костюмах, претендовали на звания Ланселота или Тристана или Парсифаля, а другие, в женских нарядах, изображали их дам; устраивались шуточные поединки и турниры, например мужчины против женщин, и всюду было слышно пение. Вид настоящих женщин в красивых платьях, сидящих рядом с молодой королевой, напомнил Фолькмару о восхитительных днях его молодости, которые он проводил в Акре и когда все семьи – тогда Фолькмары были богаты, и слухи об их еврейском происхождении были давно забыты – интересовались, какая юная девушка станет графиней; он перепробовал многих. То были хорошие дни – до того, как мамелюки взяли Цфат.

Он думал о них, бродя по узким улочкам города и вспоминая девушек, прекрасных девушек Акры. Среди них была племянница Боэмонда и девушка из семьи Ибелинов, которая сбегала из любого замка, куда родители пытались заточить ее, и внучатная племянница короля Кипра, которая так любила вино. «Доведется ли кому-нибудь жить так, как жили мы?» – спросил себя Фолькмар. Он отвернул от венецианского фондука, где ждал Музаффар, и направился в пизанский район. Тут его знали еще молодым человеком, и, подойдя к колоннам караван-сарая, он спросил: «Они наверху?» – и какой-то беззубый человек ответил, что они там. Прыгая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж и по крытым аркадам добрался до небольшой двери. Он осторожно приоткрыл ее, и в комнате посветлело.

– Ты можешь войти, – прошептал чей-то голос.

Внутри были девушки из разных стран, но самой дорогой оказалась высокая и белокожая из черкесских земель. У Фолькмара вспыхнули глаза, когда он увидел ее. Она улыбнулась, узнав в нем важного человека, который может оставить по себе и подарок. Он прошел мимо француженок и египтянок, мимо рабыни-эфиопки и взял за руку высокую черкешенку, и она провела его в комнату многих наслаждений. За час до рассвета их разбудили колокола, и он сказал:

– Когда я вернусь в Акру, то снова найду тебя, – а она на арабском насмешливо сказала:

– Если ты нашел радость, стоит ли идти на риск потерять ее?

И Фолькмар с силой привлек ее к себе и никуда не ушел. Он оставался с ней три дня и, когда наконец прощался, сказал:

– По крайней мере, я буду помнить, что это такое.

На этот раз она не стала подшучивать, а просто сказала:

– Мне будет очень приятно, если ты завтра вернешься.

Фолькмару было трудно объяснить самому себе, почему в эти жаркие дни середины лета он торчал в Акре. Он любил жену и гордился сыном. Мало кто из благородных семей мог прожить двести лет на одном месте и еще умножить свои владения, так что у него был повод для гордости. Но как мужчина сорока пяти лет, сильный и смелый, он чувствовал, что должен как можно полнее прожить оставшиеся годы жизни, тем более что представшее перед ним зрелище Акры убедило, что его мир медленно рассыпается на куски, чувствуя смертельное удушье от отсутствия каких-либо идеалов, но обрел столь нужную ему уверенность в мысли, что ему нужны простые и ясные отношения лишь с одним человеком и с одной женщиной в постели. Вечер за вечером он возвращался в пизанский квартал и проводил часы с обаятельной белокожей девушкой, а когда колокола будили их, они просто болтали. Фолькмар выяснил, что она христианка, захваченная мусульманами в предместье Киева и проданная ими работорговцу в Дамаске. Затем торговец из Пизы, не видя ничего плохого в этой сделке, купил ее для караван-сарая своего фондука, где она развлекала мужчин из Европы или Персии. Ей нравилась Акра, в которой она сейчас работала, девушку устраивало ее нынешнее положение, и она шутила: «Меня продавали четыре раза, и каждый раз все дороже». Рассуждая о войне, которая маячила впереди, она не теряла хорошего расположения духа, поскольку была уверена, что выживет. «И если дела пойдут хорошо, у меня будет возможность хорошо поднакопить», – добавляла она, и ее оптимизм придавал бодрости Фолькмару. А потом эти два раскованных веселых человека ложились в постель.

Как-то утром, когда он неторопливо брел к месту своего привычного постоя, ему случилось проходить мимо генуэзского фондука. Теперь он был почти пуст из-за войны между Генуей и Пизой, и он увидел, что группа евреев, недавно прибывших из Франции, обосновалась в одном из пустующих караван-сараев. По сути дела, ни он и никто из его предков по-настоящему не говорил с евреями с того дня 1099 года, когда Фолькмар I тщетно пытался спасти хоть некоторых из евреев Ма-Кера, но Гюнтер перебил их, и с тех пор вот уже почти двести лет тут не было ни одного еврея.

Ему все равно было нечего делать, и Фолькмар подошел к новоприбывшим. Они уже устроили красильню, из чанов которой выходило прекрасное сукно. Фолькмар завел с ними разговор на французском. К его удивлению, один из мужчин, худой и чернобородый, изъявил желание поговорить – причем с полной серьезностью, – и Фолькмар, прислонившись к колонне, спросил, почему этот еврей и его друзья отважились приехать в Акру.

– Потому что это наша родина, – объяснил еврей.

– Где вы родились?

– В Париже.