– Да, – обреченно сказал Фолькмар.

– А теперь посмотри вон туда. – Мамелюк показал на склон холма. Над приютившейся на нем деревушкой плыли облака, а весь остальной мир был залит солнечным светом. – Мы видим форму этих облаков, видим, куда они тянутся, но деревенские этого увидеть не могут, потому что они находятся в гуще облаков. Поэтому мы и понимаем, что должен делать папа, но он не в силах этого осознать, потому что… как бы внутри. – Облака уплыли.

– Меня это серьезно волнует, – нарушил молчание старый купец. – Когда недавно был заключен мир, я было подумал, что буду торговать с Акрой до конца моих дней. Но когда пал Триполи, когда христиане ведут себя подобно слепцам… – Он возбужденно поднялся. – Боюсь, что вы, мамелюки, через год разрушите Акру.

– Скорее всего, придется, – согласился капитан, а Музаффар увидел, что молодой Фолькмар незаметно приблизился к ним и внимательно слушал разговор.

На следующее утро Музаффар и двое Фолькмаров двинулись на север к Кфар-Бириму, где вокруг руин некогда величественной синагоги расположилось поселение евреев, вернувшихся из Испании, и, пока мальчик разглядывал первые группы евреев, попадавшиеся им по пути, его отец по секрету обратился к Музаффару:

– Можешь ли ты, возвращаясь в Дамаск, взять с собой моего сына? Доставить его в Константинополь, а оттуда каким-то образом в Германию?

– Ты так обеспокоен? – шепотом спросил Музаффар.

– Да.

– Тогда я признаюсь тебе в том, что еще никому не говорил. Это мое последнее путешествие, старый друг.

– Ты считаешь, что мамелюки скоро нанесут удар?

Араб кивнул, и компания в самом мрачном настроении двинулась на запад через прекрасные холмы Галилеи, но на месте Штаркенберга они нашли только руины. Этот величественный, полный поэзии замок, напоминавший одинокого орла на краю утеса, когда-то был непревзойденным идеалом замков крестоносцев, по пал под ударом мамелюков, и сейчас его разрушенные башни и осыпающиеся стены напоминали сломанные зубы, оставшиеся в ветхом черепе. Граф Фолькмар отъехал в сторону, чтобы рассмотреть развалины, ибо еще мальчиком он приезжал сюда с отцом для встреч с немцами, чье общество так нравилось отцу. Здесь он научился говорить по-немецки, здесь поцеловал свою первую девочку, и похотливые рыцари следили за молодой парой, которая пыталась уединиться в окружающих холмах; по возвращении они спрашивали: «Получилось? Получилось?» Штаркенберг был неприступен. Этот замок было невозможно покорить. Как же он пал? Отвесные утесы защищали его с трех сторон, а с четвертой крестоносцы сами обтесали скалу, защитив замок и с этой стороны. Германские рыцари были такими могучими, в замке были такие глубокие цистерны – на сорок футов выдолблены в толще скал и доверху заполнены свежей водой – так почему же эта оборона рухнула? Еще какое-то время граф слышал голоса призраков, которых когда-то знал, а потом всадники двинулись на юг.

Его всегда охватывало чувство восхищения, когда, возвращаясь домой, он проезжал мимо Штаркенберга. Тропа была гористой, лошади осторожно преодолевали один подъем за другим, и всадник знал, что вот сейчас он должен увидеть Ма-Кер, но каждый раз на пути вставал новый подъем, пока…

– Вот он! – вскричал мальчик, и на резвой турецкой лошадке, подковы которой высекали искры, понесся вниз по тропе. И наконец перед глазами рыцарей, соскучившихся по дому, предстали высокие округлые башни Ма-Кера.

ХОЛМ

Как-то, устроившись на стене Акко, Кюллинан пустился в размышления. Он попытался в воображении воссоздать город таким, каким он был во времена крестоносцев. «Все известные мне исследователи, – думал он, – которые пытались понять этот период, – изучали не тех людей. Сторону христиан у них представлял Ричард Львиное Сердце, а благородным мусульманином был Саладин. Они противопоставляли эти две фигуры, и в конечном итоге ничего не получалось. А вот мне повезло. Когда еще мальчишкой я впервые стал читать о Крестовых походах, то сразу же наткнулся на двух человек, жизни которых олицетворяли в целом эту эпопею. Хотел бы я, чтобы Плутарх прожил достаточно долго, дабы сравнить их… Не сомневаюсь, он бы не стал обращаться к именам Ричарда и Саладина. Он бы прибегнул к помощи моих друзей…»

Фридрих Германский, император Священной Римской империи, был внуком благородного Барбароссы, с которым у него не было ничего общего. Хитростью обретя контроль над Сицилией и почти над всей Италией, он вдруг обнаружил, что у него нет жены, и в поисках подходящей пары помешался на идее жениться на четырнадцатилетней наследнице престола умирающего Иерусалимского королевства; в первую же их брачную ночь она увидела, как супруг соблазнил ее кузину. Фридрих же, проведя несколько дней со своей девочкой-невестой, отправил ее в свой гарем на Сицилии, где она родила ребенка и умерла, оставив ему в наследство Иерусалим – если он сможет отбить его у неверных. Был ли когда-либо король худший, чем этот Фридрих? Тем более в месте, именовавшемся Святой землей? Он был мал ростом, толст, лыс и подслеповат. У него была сутулая спина и водянисто-зеленые глаза. Еще юношей он дал обет отправиться в Крестовый поход и отбить Иерусалим, но был настолько труслив, что тянул год за годом, пока папе не пришлось отлучить его от церкви. Это настолько разъярило его, что наконец в 1228 году он пустился в долгое путешествие до Акры, где местные бароны с изумлением обнаружили, что он почитает ислам почти так же, как и христианство. Он взял с собой мусульманского советника, с которым говорил по-арабски, и вообще предпочитал придерживаться мусульманских обычаев. Подозревали, что ему платят евреи, ибо, когда ему рассказали о стойких слухах, что «этим утром у синагоги были найдены мертвыми два христианских младенца», он разочаровал интриганов, отказавшись разрешить погром. Он лишь сказал: «Если дети мертвы, похороните их». Как он и подозревал, никаких мертвых младенцев не оказалось. Фридриха было трудно понять, потому что сам он понимал слишком много. Чем бы он ни занимался, где бы ни бывал, его острый, проницательный ум впитывал в себя сведения об истории, архитектуре, медицине, философии и местных обычаях. В то время он был самым блистательным историком церкви, автором радикальных изменений в экономике и искусстве управления, и, пустив в ход силу своей личности, он добился основания университета в Неаполе. Он обладал грубоватой немецкой честностью и в то же время был едва ли не самым сексуально развращенным человеком своего времени. Его рыцари говорили о нем: «Он изучил ислам и усвоил из него все самое плохое». Едва появившись в Акре, он взял в заложники двух юных сыновей местного властителя, дождался отъезда их отца, привязал их к железным крестам так, чтобы они не могли пошевелиться, и держал в таком положении, пока отец заложников не поклялся сдержать все свои обещания. Своего собственного сына он довел до самоубийства. Поскольку он был отлучен от церкви, окружающие презирали его, и ни один человек не сжалился над этим немцем-крестоносцем с водянистыми глазами. Не уважали его и мусульмане. Несмотря на многочисленные дружелюбные жесты со стороны Фридриха, они описывали его в своих хрониках как краснолицего подслеповатого коротышку, настолько лишенного мужского начала, что у него даже не росла борода, и за которого на рынке рабов дали бы не больше пары безантов. Кроме того, они подозревали его в безбожии, поскольку слышали его высказывания, что, мол, изучив историю, он доподлинно убедился, что и Моисей, и Иисус, и Магомет – все были обманщиками. Это отсутствие благочестия отвращало от него и соотечественников, так что, когда он после смерти своей жены-ребенка унаследовал Иерусалимское королевство, не нашлось ни одного священнослужителя, ни одного рыцаря, который взялся бы возложить корону ему на голову. Он едва ли не в одиночестве вошел в пределы церкви Гроба Господня, слуга положил корону на алтарь, а он, взяв ее своими руками, провозгласил, что коронует себя властителем Святой земли. Человеком он был надменным, корыстным, с отвратительными манерами и во всех смыслах представлял собой пародию на высокий дух движения крестоносцев.