окрестности Смоленска, и не миновать его мнилось в Москве, когда страхи и лишения давить уж всех начали, не только голытьбу пограничную да обречённые на зимний голод опустевшие деревни, упование возникло на этот новый Собор, как на спасение. Само собой, уповал всяк на свою удачу. И более других среди всего народа чаяла себе если не возвращения утраченного, то возмещения за утраты обездоленное царскими опричными переделами земское дворянство. Мечтали об этом и опальные переселенцы, те, что оставлены были волей государя в чуждом краю до будущей весны, будто бы. Все уже знали, что в Москву вызван на митрополию игумен Соловецкий Филипп, что Синод в совете с государем заседал и решением своим одобрил игумена Соловецкого, известного своим радением за нестяжание и христианское миролюбие, и, опасливо отнесшись к первой добродетели грядущего митрополита, надежды прямо возлагали на вторую, могущую на Иоанна оказать благое воздействие. Впрочем, и тут единодушие не было, как всегда. И теперь глядели с опасливой завистью на торжествующих Колычёвых (хоть, впрочем, им и так жилось неплохо в опричнине!), обскакавших на сей раз всех остальных, и на хитреца конюшего Челядина422, коего место на самом верху теперь виделось неколебимей прежнего.

Боярство земское тщилось загодя разведать, о чём заговорит с ними царь, к каким ещё внезапностям готовиться, и чем ему ответить сообща, да так, чтоб непременно свои выгоды при этом соблюсти. И напервее всего – о ненавистной опричнине вывести толковище. О том заговаривали постоянно. Кое в чём они тут преуспели – как всегда, неведомо откуда проникли точные сведения, что царь непременно начнёт о Литве и тяжбе извечной с польским королём, возможно, о новом большом походе. Сведения эти шли, якобы, от самого Челядина, и через родственных ему Старицких и дружественных Шуйских распространились по всем главным и сильным домам. Вестимо, ни растрат огромных, кои сулил им царский поход, ни воевать самим на севере дальше никто из больших семейств давно уже не желал, мечтая с Литвою без сего договориться, все свои права и имения (что пока остаются при них) сохранив в целости, и, быть может, получится царя на этот раз убедить поступиться чем-то в Ливонии ради их всеобщего мира.

Толковали, затворяясь в Крестовой, целых пять дней…

И все сходились на том, что неподъёмно почти, тяжко было бы рваться разом на две войны. Что Давлет-Гирей много хлопотнее для них Сигизмунда. Но отвертеться вовсе от маячившей вновь Ливонской жертвы не вышло. Крымские вести от Нагого423 упорно предупреждали о склонности хана при любой же выгодной оказии с Литвой сговориться против Москвы. А значит, никак нельзя было оставлять Литве на сей сговор возможностей. За толками об этом всё отлагалось вдаль проклятое главное, всем думским как-то единодушно понятно было, что не время покамест влезать с опричным несогласием… Хоть не было на Соборе ни одного из царёвых нынешних ближних, проклятых советчиков и потаковников (ни Басманова, ни Вяземского, ни Зайцева, ни Ловчикова, ни главных дьяков Володимерова с Васильевым, а из четверых Охлябининых один всего, князь Роман Васильевич), а, напротив, пригласил царь бывших опальных князей Гундоровых, Воротынского, Одоевского, Пронского, Гагариных обоих, Борисова-Бороздина, и мелкопоместное земство во множестве, и выглядело это так, что сам государь, глав своих опричных не допустив к Соборному совету, тем показал своё доверие земщине полное в решении главного своего вопроса, это ничего не изменило. Был на Соборе всеми ненавидимый Андрей Щелканов, коему военные сборы прямо на руку – сам-то на коня не полезет и воевать не выйдет, трудами верховного стряпчего перегруженный, а опять неисчислимое серебро и прочее довольство потечёт через его нечистые руки, и сколько помимо казны в его собственной мошне осядет, тоже все представляли. У Щелкановых рубль в общий сбор, да два – себе на уме. Сколь уже на него с братом доносили, и не верилось, что дотошный в нечестии всяком против себя государь о проделках дьяков-казначеев своих главных не ведает. И всякий раз, невесть за что, сухими выходили оба хитреца и расхитителя из такого, за что другого бы уже давно лишили доверия и места, и чести, и сослали бы в глушь монахом, а то и башку бы оттяпали. Доносили-то и жаловались на других казначеев с печатниками, и на Сукина, и на Фуникова с Тютиным, но дружнее всех на Щелкановых. Считал, наверное, Иоанн, что от Щелкановых ему пользы всё же больше во много раз, чем убытку, поскольку катили на них не одни земские, а и свои, опричные, равно. То же с Бельским, с кого царь полностью опалу сложил, и Мстиславским, хоть те не воровали, конечно, им без нужны это было с их-то родовитостью и поместными доходами, но и на них в доносах имелись вины куда потяжельче, прямо тянущие на Иудин грех. А государь знай своё – столпов этих двух не трогати, и на них одних держава его будто опирается. Впрочем, тут и вправду придраться было не к чему, оба служили честно. Воевода Басманов рассуждал обо всём этом с Федькой, но сдерживался по возможности прямо сомнения выражать государю, и даже Вяземского не особо поддерживал речами, когда тот, нет-нет, да и срывался в досаде. Но, молчаливо, соглашался, ожидая, верно, что час такому разговору ещё будет.

Собор шёл без митрополита, и без многих главных иерархов, в том числе – архимандритов Троице-Сергиева, Спасо-Ефимьевского, Спасо-Ярославского, Печорского и Нижегородского монастырей, епископов Тверского и Полоцкого, по всяким причинам не смогших прибыть. Остальной священный совет, по истечении долгих дней подробных слушаний и рассуждений, стал на сторону государя безо всяких споров. Оно понятно: как бы не бранился Иоанн со своей Церковью, а в том, чтоб не поступиться и пядью владений своих в пользу священства польско-литовского, тем только Папский престол укрепляя, они едины были и за одно стояли твёрдо. И соборные старцы почтенные тоже вторили, прямо к войне не призывая по монашьей кротости, что польский король за собою во обороне не по правде города законно русские держит.

После синода Думным боярам не оставалось ничего, как воле государевой выказать и своё одобрение. Сказать по чести, пусть и без восторгов, нехотя и сердце скрепя, а в согласии этом было больше здравого рассуждения о будущности, конечно, чем неволи. Хорошо понимали думные головы, чем может им всем обернуться уступка Полоцкого повета, а с ним вместе – всех тех земель, что требовал себе обратно Жигмонд и его шляхта. Об добровольной утрате Смоленска и речи не шло! Даже «южанам» ясно было,