системы, главное из которых — это оправдание биографией, она же в последние дни восставала перед ним в столь многих взаимоисключающих дымах, что он успел приобщиться её мощи и, вдогонку, поджариться от мощи себя самого. Бесконечные извинения, минула эпоха, вспышки воспоминаний о прожитой от начала до конца жизни, личные истории китайской шкатулкой, из-за стены лагеря взвивается хлыст и не достаёт до него, бегущего, несколько палестр.

— Слушай, подвинься, э?

— Блядь, и здесь бухарские купцы?

— И здесь.

— По торговым делам или по более роковым?

— Уй-юй.

— Слушай, — свесился к ним третий, — а вот у тебя не задержалось в голове, что ты недавно умирал, а?

— Всё, можешь поворачиваться, — грустно сказал первый.

Щуплый лопоухий Дитерихс встал в полный рост, автомобиль немного накренился на его сторону. Там, где он лежал, стало слышно, как на стенах начали дёргать затворы. Он выставил правую руку, ждал, все ждали, резко сжал пальцы, в кулаке затрепетала стрела с посланием, в нём последняя сводка с фронта: «переговоры начались». Он съел листок, жуя, неотрывно смотрел в глаза уполномоченному от тайлинов, тайлину, тот выдержал, он сломал древко о колено, напряжение нарастало, скупым движением кинул обломки на две стороны, оставляя руки разведёнными, часть с оперением стукнула в шляпку даму, упала ей на креп, натянутый коленями. Глаза тайлина стали наливаться кровью, просыпалась белая глина, особенная, из неё они лепили кирпичи и фаллосы. Из выхлопной трубы вырвалось серое облако, напоминающее парусник, стало набирать ход к русским позициям, он сорвал фуражку, не оборачиваясь, кинул за себя, накрыла, прибив к дороге. Мария-Анна положила руку на убранный воротник авто и смотрела, полуобернувшись. Тайлин начал обильно потеть, но не хотел проигрывать в гляделки Дитерихсу.

— Мужики, мужики, экстернал диспут резолюшн начался.

— Почему бы не кончить его теперь же?

— Того тайлина-то?

— Нет, блядь, нашего, чтоб кровь залила старуху.

Он поскакал, видя ещё издали, что крышки ящиков с бомбами, точь-в-точь как у народовольцев, сняты и снаряды заложены в чаши. Поравнялся с их рядом, одной рукой неся им в лица так и оставшийся трубкой заверенный приказ и выкрикивая аналоги слова «отбой», нечто среднее между синонимом и тем, что посыл срочен. У одной из крайних гадостно улыбался тот рядовой, он видел его и был в курсе дела, рука поднята. Лист с поставленной в середине грифельной точкой начал быстро удаляться, с двух сторон виднелись пальцы.

От лукавого, через Мефистофеля, через Савинкова, через Пилсудского, он и сам не знал, чего хочет, пока не утянуло той странной избирательной мобилизацией, бланками в витринах, чуть ли не рожкáми на большаках губерний. Что это его место, понял уже в вагоне, сразу бросило в неуставные и очень прихотливые социальные связи, накладывающиеся пластами. Цедня, прощупывание, открытость, выпячиваемое прямо-таки простодушие, сразу чувствовалось, где не хватает перца. К кому мог, втирался в доверие, кого-то игнорировал, стравливал, оставлял ехать на крыше вагона, часть рекрутов блевала на перегоне, часть в воротнике на стальном мостике, ходящем ходуном, но выводы именно на его счёт пока никто не сделал. Не пятый персонаж, а восемнадцатый, подмявший несколько искусственно обособленных групп, кинувший в воронку судьбоносных взаимосвязей ни много ни мало, а четверть фронта, отдаваясь всё легче, всё свободней язык, больше фактов, которыми можно оперировать, которые никто не проверяет и не переспрашивает в бровь, чтоб потом явить усидчивость в самом дерзании, компенсировать. Они уходили из госпиталя без ноги, без глаза, без половины члена, с изменённым мировоззрением, не житейским и не о кавернах скотства окружающих, с промытыми, вообще-то, мозгами, и если это не участие и не олитературивание данных ему и приумноженных вводных, то он тогда не знает что.

— Не разряжать, мудак, ну я тебя запомню.

— Как я понимаю, придётся это надеть.

— Ну, вот и всё, так себе сотрудничество получилось.

— Не вполне вас…

— Не люблю прощаться, вот и решил как-то невесомо коснуться.

С огромным трудом облачившись, поругавшись в процессе несколько раз, порываясь уйти, сам понимая, что этого не произойдёт, в панцире он стал надвигаться на плиту. Ось напора сместилась, кулачный щит, казалось, готов был прожечь инструкцию, ладонь в рукавице, живя своей жизнью, начала мелко крестить дверь, прежде чем упереться. Зоровавель сзади и слева сопел от возбуждения.

Нечто монструозное отъехало в недрах крепости, противовесы за тысячи миль обнулили время на некоем северном острове, запоры раздвинули несколько улиц в гетто над ними. Всё сместилось, само восприятие каменного мешка, диффузия его частиц; балка улетела в шурф, не касаясь стен, в дюйме от каждой из четырёх граней, бухта каната размером с Колизей таяла, в центре её сидел котёнок с притороченным к банту концом в разы толще его хвоста, в последний момент он подпрыгнет за бабочкой, которой снится мудрец, войдёт в крутящий момент, а приземлится уже на двадцать лап и ощутимо для земельного участка. Ржавая, солёная, с растворённой щёлочью вода спускалась из системы через пять тысяч душей, всегда укрытых облачным фронтом, и с красным огоньком пожарной сигнализации, ветвления колен толщиной в мизинец. Тысячи счётчиков в одном зашкаленном положении помалу отживали, если не отмирали, в каждом имелся остаток магнитного поля.

Когда промежуток стал достаточен, сзади ему на голову обрушился удар, он хладнокровно отметил, что действовал он не иначе как фонарём. Как это вульгарно, кладоискателю бить кладоискателя лампой. Т. двинул наотмашь левой рукой, разворачиваясь корпусом и расслабляя мышцы, предоставляя действовать кулаку с щитом. З. сразу начал подниматься, тогда ударил в грудь тяжело поднявшейся ногой, от чего тот опрокинулся на спину. Словно в замедленном действии прыгнул за плиту и навалился с другой стороны. Когда снаружи в дверь ударилось тело, она уже встала на место. Теофраст услышал, как он закричал что-то на пиджине, и осмотрелся, сердце колотилось, будто язык судового колокольчика.

Другой вошёл из внешнего мира, тоже из помещения, но больше не обжитого, спиной, таща доску на козлах, да и все уже всё поняли, время пришло. Фиксировалось даже некое коллективное прояснение, естественно, для того только, чтобы завеса сгустилась потом с новой силой. Абстинентный синдром в рёберной клети, сжатие, поражающее один организм, в какой они уже давно были соединены. Кто-то начал плакать, что их слишком мало, фреска не будет сама собой, нет ёмкостей и продовольствия, а реплики стёрлись из памяти. Иисус, если это был он, уже давно занял место в центре и махал всем обеими руками, чередуя, то на одну сторону горницы, то на другую. Если кто и Бог им, то он. Кто-то бежал по-собачьи,