демократизации достигнуть политического уровня развития Западной Европы. Восстановление бюрократического авторитарного государства при Брюнинге означало неудачу попытки модернизации. Уже к этому моменту едва ли можно было сомневаться в том, что социал-демократы, в руках которых так неожиданно в 1918–1919 гг. оказалась власть, не справились с поставленной ими самими двойной задачей — воплощением в жизнь политической и социальной демократии, как и либералы за столетие до них.

У наблюдателя, который рассматривает проблему ретроспективно, сам собой напрашивается вопрос: не сыграли ли свою роль в обоих случаях наряду с субъективной неспособностью также объективные чрезмерные вызовы, обращенные к свободолюбивым силам Германии. Успешные революции Западной Европы состоялись в национальных государствах, имевших многолетнюю историю. «Германия» 1848 г. состояла из множества государств, в том числе из двух крупных держав — Пруссии и Австрии. Немецкий либерализм так никогда и не оправился полностью от поражения в этой революции. Его сосуществование с авторитарным государством имело последствия, оказавшиеся долговечнее кайзеровского рейха. Позади либеральных партий в отличие от социал-демократии и партии Центра не стояла крепко спаянная среда. Сила националистических лозунгов была для когда-то либеральных избирателей настолько притягательной, что обе либеральные партии с 1930 г. все в большей мере превращались в мелкие группировки.

Итак, к моменту вступления Веймара в заключительную фазу кризиса, социал-демократия уже утратила одного из своих партнеров по парламентской коалиции, а именно либералов. Другой ее партнер, католический Центр, все больше сдвигался вправо и в конце концов погряз в иллюзии, согласно которой его исторической миссией являлось усмирение национал-социалистов путем втягивания их в коалицию. Тем самым изоляция социал-демократии стала полной. Если у крушения Веймара была одна главная причина, то она состоит в следующем: республика утратила широкую поддержку среди буржуазии, а без достаточно сильного буржуазного партнера умеренное крыло рабочего движения не могло спасти демократию.

Насколько слабости демократических сил имели причины, лежавшие в далеком прошлом, настолько же глубокие корни имела сила победившей в итоге партии. Национализм был изначально оружием либеральной буржуазии в борьбе против династий, аристократии и партикулярно-государственной раздробленности Германии, а следовательно, элементом буржуазной эмансипации. Правые политики «открыли» для себя национализм только в десятилетие, последовавшее за образованием империи, и использовали его для борьбы с левыми всех оттенков. Впредь быть «национальным» означало быть «антиинтернациональным». Такая функциональная трансформация национализма от «левого» к «правому», от орудия эмансипации к средству интеграции наблюдалась в XIX веке не только в Германии, но и во многих других странах, в том числе во Франции — матери современного национализма. Однако нигде утрата национализмом демократичности и либеральности не зашла так далеко, как в Германии.

Разрыв с ранним, «прогрессивным» национализмом был в Германии настолько радикален потому, что демократические корни национализма были здесь слабее, чем в Западной Европе. Немецкий национализм зародился в борьбе против иноземного владычества и гегемонии наполеоновской Франции. Этот опыт дискредитировал в глазах многих немцев те универсальные ценности, с помощью которых легитимировал себя французский национализм — идеи 1789 г. Так как к тому времени еще не существовало немецкого национального государства, то ранний немецкий национализм не мог также равняться на собственный политический порядок, который субъективно воспринимается образцовым. В большей степени он апеллировал к таким якобы объективным величинам, как народ, язык и культура, которые будто бы имели приоритет над политической волей. От этой «народнической» зависимости немецкий национализм так и не смог никогда полностью освободиться.

Экстремальный национализм Гитлера был не только ответом на травму проигранной войны и национального унижения Версаля. Наряду с этим он служил сглаживанию противоречивых интересов различных социальных слоев, собиравшихся под знаменами со свастикой. Когда Гитлер противопоставлял социальной боязни перехода в низший класс обещание национального возрождения, он главным образом обращался к средним слоям, которые в первую очередь были подвержены подобным страхам во времена Великой депрессии. И все же, экстремальный национализм прежде всего являлся контридеологией по отношению к марксистскому интернационализму, неважно какого именно толка — социал-демократического или коммунистического. Благодаря этой конфронтации национализм национал-социалистов удовлетворял потребность в обособлении, которую испытывали не только буржуазные избиратели, но и «национальные» рабочие. Что касается «социализма» НСДАП, то он давно уже был интерпретирован таким образом, что под ним подразумевалось не преобразование отношений собственности, а ориентированные на общее благо экономические убеждения, ликвидация устаревших привилегий и тем самым усиление социальной справедливости. Трактуемый таким образом «национальный социализм», с одной стороны, сочетался с антисоциалистическими предубеждениями буржуазии, с другой стороны, он позволял НСДАП существенно отличаться от «реакционной» разновидности буржуазного национализма в духе Гугенберга.

Радикальный антисемитизм национал-социалистов был адресно обращен к тем группам населения, которые пострадали от специфической еврейской конкуренции: розничным торговцам, десятилетиями боровшимся с еврейскими универсальными магазинами, и к студентам, из которых многие полагали, что существует еврейское засилье в профессиях, связанных с получением университетского образования. Однако в целом антисемитские лозунги больше служили делу активизации «старых борцов», чем завоеванию голосов избирателей. Гитлер правильно понял, что путем антисемитской агитации ему не удастся завоевать те массы сторонников, в которых он нуждался, если хотел прийти к власти легальным путем. На своих предвыборных митингах и в призывах к избирателям в периоде 1930 по 1932 г. НСДАП чаще и жестче, чем евреев, бичевала Версаль и «преступников ноября», международный банковский и биржевой капитал, марксизм и буржуазные партии.

Хотя не может быть сомнения в стойкой юдофобии национал-социалистов, тем не менее политические левые с давних пор склонялись к тому, чтобы ошибочно интерпретировать антисемитизм нацистов как тактический маневр, попытку отвлечь массы от борьбы с их настоящим противником — крупным капиталом. Вследствие этого социал-демократы и коммунисты недооценивали грозящую евреям опасность. Справа от центра антисемитизм уже давно стал вполне «пристойным». Что смущало часть буржуазии, так это тот чудовищный способ, которым штурмовики СА выражали свою юдофобию, но отнюдь не предрассудки в отношении евреев как таковые. Голосовавший за НСДАП не обязательно был законченным антисемитом, но по крайней мере одобрительно относился к антисемитизму национал-социалистов.

Приток сторонников в ряды национал-социалистов после 1930 г. был также мятежом против попытки президентских правительств повернуть в обратную сторону колесо истории. К тому времени немцы уже как шесть десятилетий знали всеобщее избирательное право для мужчин, ас 1918 г. действовало правило, согласно которому правительство нуждалось в доверии народного представительства, т. е. в поддержке населения. Национал-социалисты постоянно издевались над парламентской демократией, функционировавшей с грехом пополам, однако когда она начиная с 1930 г. действительно стала фарсом, а рейхстаг имел меньше влияния, чем при конституционной кайзеровской монархии, нацисты попытались выдать себя за защитников народа, лишенного гражданских прав. В результате Гитлер мог апеллировать как к распространенной неприязни в отношении якобы «ненемецкой», навязанной союзниками парламентской системы, так и к старому, гарантированному еще в