Более юная генерация историков выступила против тезиса Эрдмана, используя в первую очередь аргумент, сформулированный еще в 1935 г. независимым марксистом Артуром Розенбергом в книге «История немецкой республики»: союз с коммунистами не мог выступать действительной альтернативой демократическому Веймару уже потому, что в первые месяцы после завершения мировой войны и еще долго после этого коммунисты не обладали массовой поддержкой в народе. В большей степени речь шла тогда о коренных изменениях архаичных властных отношений — об изменениях, которые можно было бы провести с помощью советов рабочих и солдатских депутатов, имевших в тот момент преимущественно социал-демократическую ориентацию, если бы только вожди правых социалистов действительно этого захотели{621}.

Ревизия «тезиса Эрдмана» дала возможность многое прояснить и имела почти освобождающий эффект. С тех пор как историческая наука начала выяснять границы свободы действий и выявлять альтернативы революционного периода, уже нельзя было оправдывать политику Эберта и Носке в целом, как вынужденную обстоятельствами. Но разрушение одного, в данном случае консервативного мифа, невольно благоприятствовало созданию другого, левого контрмифа получившего широкое распространение в ходе студенческого движения 1968 г.: он прославлял советы как носителей истинной демократии и утверждал, что настоящая «советская» революция, случись она после Первой мировой войны, сделала бы невозможной победу «немецкого фашизма» и тем самым — Вторую мировую войну.

Огрубение ревизионистской позиции способствовало тому, что в историографии между тем осуществилось нечто вроде своеобразной «ревизии ревизии». Сегодня роль советов рабочих и солдатских депутатов оценивается гораздо более трезво, чем в середине — конце 1960-х гг. Советы могли бы, так можно обрисовать превалирующее мнение, оказать энергичную поддержку политике реформ «сверху», но сами они не справились бы с реализацией такой политики. Децентрализованные и раздробленные, какими они были на самом деле, советы не имели ни единого шанса породить из своей среды национальный центр власти. Они были только временной мерой переходного периода, когда не действовал парламент, и в большинстве случаев не хотели быть чем-то иным. В отличие от 1960-х гг., сегодня уже едва ли говорят о «третьем пути» между политикой правых социал-демократов вокруг Фридриха Эберта и политикой коммунистов. В 1918–1919 гг. не могло идти речи о каких-либо комбинациях между парламентской и советской системами, а лишь об общественных изменениях, обещавших послужить упрочению столь желанной парламентской демократии.

Новая литература острее, чем это делалось в исследованиях революции 1960-х гг., подчеркивает рамки, которыми был ограничен политический и общественный перелом в Германии 1918–1919 гг. Германия была высокоразвитой индустриальной страной с типичной для индустриального общества потребностью в преемственности деятельности государственных органов власти. Помимо этого, Германия была благодаря заблаговременному введению всеобщего, равного и прямого избирательного права для мужчин — в 1867 г. в Северогерманском союзе и в 1871 г. — в Германском рейхе — частично демократической страной. Оба эти факта объясняют, почему в Германии не могло произойти переворота ни по образцу демократических революций Запада, ни по примеру Октябрьской революции в России, т. е. по образцу революций, состоявшихся в преимущественно аграрных обществах. В Германии в 1918–1919 гг. были возможны только профилактические структурные реформы: первые шаги в направлении демократизации управления, создания лояльной республике армии, введения общественного контроля за экономикой вплоть до обобществления горно-металлургического сектора. Но невозможен был тот радикальный разрыв с прошлым, который был необходим, чтобы освободиться от всего тягостного наследия кайзеровского авторитарного государства{622}.

Исходя из этого заключения вновь встает вопрос об исторической связи между революцией 1918–1919 гг. и передачей власти Гитлеру. Даже если бы в ходе основания республики осуществилось все, что независимые социал-демократы, как Гильфердинг и Каутский, расценивали необходимым и возможным, это не исключало бы крушения республики в дальнейшем. Ни одна из старых элит не работала так долго, так активно и так успешно над разрушением Веймарской демократии, как остэльбское юнкерство. Но ни одна из сторон — ни народные уполномоченные, ни массы батраков и мелких крестьян — не собиралась проводить в 1918–1919 гг. экспроприацию помещиков. Юстиция, еще одна прочная опора старого авторитарного государства, также не спешила предоставить себя в распоряжение революции, и то же самое справедливо в отношении немецких университетов и гимназий.

На деле не только отдельные властные элиты, но и значительная часть образованной буржуазии с самого начала относилась к противникам юной демократии. Сторонники этой демократии, очевидно, могли требовать, чтобы отдельные, открыто нелояльные республике судьи, адвокаты и чиновники были уволены со своих постов. Но для масштабной ротации кадров отсутствовали, во-первых, персональные ресурсы. Во-вторых, объявление войны целому сословию или вовсе всей «буржуазии» означало развязать гражданскую войну, чего не мог желать тот, кто стремился к демократии. Вследствие этого республика должна была с самого начала существовать с тем чиновничеством, среди которого убежденные республиканцы составляли только незначительное меньшинство{623}.

Современники в отличие от историков, склонных делать выводы спустя десятилетия после изучаемых событий, давали другой ответ на вопрос о бремени, выпавшем на долю молодого демократического государства. Для большинства немцев, в сознательном возрасте переживших период с 1918 до 1933 г., тень на 14 лет первой республики бросала не кайзеровская Германия, а Версаль. Мирные условия так больно ударили по немцам еще и потому, что коалиционное правительство Шейдемана сознательно отказалось от того, чтобы объяснить общественности за оставшиеся недели до подписания договора более глубокую причину ожидавшейся расправы: ответственность Германии за развязывание мировой войны. Этот мирный договор нарушал принцип права народов на самоопределение; репарации стали тяжким бременем для немецкой экономики; статья о виновности в развязывании войны искажала историческую правду, поскольку речь в ней шла только об ответственности Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции, умалчивая о царской России. Но правительства стран-победительниц находились под давлением своих собственных народов, которые, в свою очередь, не видели повода, чтобы проявлять милосердие в отношении грешника, который и не думал раскаиваться. И все же Версаль не был «Карфагенским миром»[73]. Рейху была проведена ампутация, но он продолжил свое существование и имел хорошие перспективы спустя некоторое время вновь занять свое место среди великих европейских держав.

Но к такому выводу в 1919 г. пришло только меньшинство современников. Ничто так не объединяло немцев веймарских лет, как отказ смириться с Версальским миром, хотя мнения о цели и средствах его ревизии расходились достаточно далеко. Социал-демократы и буржуазный центр, к которому, пока Штреземан был министром иностранных дел, относилась также Немецкая народная партия, делали ставку на частичную мирную корректировку Версаля и думали при этом прежде всего об изменении немецко-польской границы. Радикальные правые силы и коммунисты, напротив, открыто заявляли о своей приверженности к насильственному ниспровержению мирового порядка образца 1919 г.

Насилие как средство достижения поставленной цели еще не могло быть применено в отношении внешнего