бисмарковские времена притязанию масс на участие в политике в форме всеобщего избирательного права. Другими словами, он выигрывал не только от авторитарных традиций, но и от частичной демократизации до 1918 г. Гитлер был политиком, умело извлекавшим выгоду из противоречий процесса модернизации Германии.

Гитлер желал революции, но в 1923 г. он получил убедительный урок, согласно которому эту цель можно было достичь не в борьбе против государственной машины, а только поставив ее себе на службу. Поэтому он принес клятву верности законности, которая ежедневно нарушалась его эпигонами. Поэтому он изображал из себя хранителя той конституции, которую намеревался уничтожить. Гитлер содержал самую большую армию для ведения гражданской войны в Германии и именно поэтому мог делать ставку на боязнь перед гражданской войной, что являлось его главным козырем. Коммунисты, открыто выступая за гражданскую войну, тем самым давали национал-социалистам шанс представить себя в качестве опоры порядка, готовых вместе с полицией и рейхсвером отразить попытку насильственного переворота слева. Одновременно Гитлер мог угрожать гражданской войной правительству в том случае, если бы оно пошло на нарушение конституции, чтобы преградить ему путь к власти.

Давление со стороны Гитлера не воспринималось как политический скандал, хотя оно, без сомнения, было таковым. Полувоенное насилие справа и слева давно уже выхолостило монополию государства на применение силы и привело ко всеобщей апатии в отношении подобных эксцессов как на практике, так и на словах. И все же если двое делали то же самое, это было еще совсем далеко не одно и то же. У переворота по советскому образцу было немного сторонников, и применение коммунистами силы едва ли могло встретить одобрение вне их собственных рядов. Зато воинствующий антикоммунизм национал-социалистов пользовался широкой поддержкой как в обществе, так и в государственном аппарате.

В то время как крайние левые призывали к насильственному изменению существовавших отношений, национал-социалисты одновременно выдавали себя за защитников и реформаторов унаследованного от прошлого общества. Новый политический порядок, который они пропагандировали, должен был представлять собой не господство партий, как это было свойственно для Веймара, и не авторитарный режим в консервативном духе. Это должно было быть государство фюрера, поддерживаемое всем народом и получившее плебисцитарную легитимацию. В этом заключалась относительная новизна этого проекта правления, отличавшая гитлеровскую концепцию от представлений традиционных правых и ставшая залогом ее превосходства. Свою «национальную революцию» Гитлер смог осуществить в 1933 г. только потому, что он обещал удовлетворить как потребность в преемственности, так и нужду в радикальном обновлении{626}.

«Третий рейх» стал той «немецкой катастрофой», о которой, оглядываясь назад, говорил в 1946 г. Фридрих Мейнеке. Цена, которую Германиядолжна была заплатить за политику национал-социалистов, стала одной из причин того, что 1945 г. стал в истории Германии куда более глубокой цезурой, чем год 1918. Национал-социалистическая диктатура была и продолжает оставаться самым сильным аргументом в пользу демократии и свободы, имеющимся в немецкой истории. Для коллективной памяти немцев катастрофический провал их антидемократической революции имеет такое же значение, как у других народов — воспоминание об успешной демократической революции.

После «краха» 1945 г. только одна часть Германии, западная, еще раз получила шанс построить демократию. Основной закон Федеративной Республики Германия, выработанный Парламентским советом в 1948–1949 гг., являлся попыткой извлечь уроки из опыта Веймара. Никогда не должна была снова появиться возможность устранить демократический порядок легальным путем, никогда снова глава республиканского государства не мог выступать в роли эрзац-законодателя, никогда негативное, неспособное к формированию правительства, парламентское большинство не должно было получить право свергнуть рейхсканцлера. Тем самым Парламентский совет заместил релятивистскую демократию демократией, готовой дать отпор; он придал должности федерального президента преимущественно представительское значение; он ввел конструктивный вотум недоверия, который больше, чем какая-либо другая статья конституции, внес свой вклад в то, что Федеративная Республика Германия стала «канцлерской демократией». Бонн также сделал выводы из Веймара, устранив плебисцитарную конкуренцию парламентской демократии, тем самым усилив бундестаг в качестве законодательного органа{627}.

Различие между конституциями 1919 г. и 1945 г. только отчасти объясняют, почему второе издание демократии в Германии оказалось намного успешнее, чем первое. Моральный разрыв с предшествующим режимом, который после 1945 г. в отличие от 1918 г. проделали многие немцы, также лишь одна из множества причин того, что «Бонн» не стал «Веймаром». По крайней мере такими же важными были общественные изменения, затронувшие ведущие слои общества. В результате утраты восточных немецких областей и «земельной реформы» в советской зоне оккупации прекратила свое существование старая властная элита, особенно активно боровшаяся против Веймара — остэльбское юнкерство. Тяжелая промышленность, которая до 1933 г. была настроена также, как и прусские помещики, антидемократически, играла в ФРГ гораздо менее значительную роль, чем в Веймарской республике, и благодаря рабочему контролю политически она также не могла следовать по своим собственным стопам. После 1945 г. у Германии первоначально вообще не было своей армии. После того как в 1955 г. был образован Бундесвер, республиканская конституция и строгий отбор в офицерский корпус позаботились о том, чтобы армия снова не превратилась в «государство в государстве».

Внешнеполитическая и политико-экономическая ситуация в ФРГ также кардинальным образом отличалась от Веймара. В ходе «холодной войны» Западная Германия была быстро реабилитирована союзниками. План Маршалла был исторической контрпрограммой в сравнении с репарациями, легшими тяжким бременем на Веймарскую республику и внесшими свой существенный вклад в обострение социального и политического кризиса после 1930 г. Федеративной республике не пришлось также столкнуться с таким вызовом извне, как Великая депрессия.

На еще одно важное различие между первой и второй республиками указал уже в 1955 г. швейцарский публицист Фриц Рене Аллеман в книге «Бонн — не Веймар»: после 1949 г. умеренные правые, представленные Аденауэром, а также партиями Христианско-демократический союз и Христианско-социальный союз, проводили в отличие от периода после 1918 г. политику наднациональной интеграции, в то время как умеренные левые в рамках Социал-демократической партии под руководством Курта Шумахера взяли на себя исполнение роли национальной партии, получая политические дивиденды как партия немецкого единства. Консервативные демократы добились успеха, потому что их политика давала убедительный ответ на потребность западных немцев в безопасности. В отличие от Веймара ей едва ли что-либо угрожало изнутри. Зато налицо присутствовал распространенный и оправданный страх перед внешней угрозой, а именно перед стремлением Советского Союза к расширению зоны своего влияния и господства. Политика интеграции Германии с Западом соответствовала такому положению вещей в большей степени, чем подчеркнуто национальная политика, настаивавшая на процессе воссоединения обеих Германий{628}.

Второе немецкое государство — Германская Демократическая Республика — извлекло другие уроки из Веймара. Первая немецкая республика согласно марксистко-ленинскому толкованию была детищем буржуазно-демократической революции, которая в определенной мере была осуществлена пролетарскими средствами и