Она слушает внимательно, потом долго молчит и всё-таки признает мою правоту.

— Значит, нанеся визит графине Даниловой, он увидит незнакомую женщину, — подытоживает она мои рассуждения. — Нет, не так! Он увидит женщину, которая весьма похожа на ту, которую он ожидал увидеть, — тут она вдруг начинает улыбаться. — А что, из этого, пожалуй, может что-то получиться. Ну, подумай сама — он с моей Анютой не настолько близко знаком, чтобы помнить каждую черту ее лица. Цвета глаз и волос у вас одинаковые. Магия в тебе есть — он это почувствует. А теперь поставь себя на его место. Он находит тебя в поместье, которое принадлежит Анне Николаевне. Все называют тебя Анной Николаевной. Он видит тут тетушку Анны Николаевны, которая признает свою племянницу. Что он должен подумать? Правильно — что ты и есть Анна Николаевна!

Я усмехаюсь. Звучит логично. Если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка.

И всё-таки я проявляю разумный скептицизм:

— У него будут основания для сомнений.

— Конечно, — Глафира Дементьевна и не думает возражать. — Но он не видел тебя несколько месяцев, за которые многое случилось. Ты вышла замуж и овдовела, ты едва не погибла и долго болела. Естественно, что ты переменилась — побледнела, похудела. Если ты будешь вести себя с ним, как моя Анюта, он ни в чём не усомнится.

Ну, что же, если всё окажется именно так, то у нас будет некоторое преимущество перед Паулуччи — мы будем знать его тайну, а он нашу — нет.

24. Весна

Март выдается холодным, и повсюду еще снег, но зато это дает нам возможность вывезти на поля те самые органические удобрения, про которые Захар Егорович в моем присутствии стесняется даже говорить.

— Это не для ваших ушей, ваше сиятельство.

Честное слово, он краснеет!

Его удивляет мой интерес к сельскохозяйственным делам. Он полагает, что благородным дамам не пристало марать свои ножки ходьбой по лугам да пашням.

— Ваш покойный супруг, Анна Николаевна, и то никогда дальше заднего двора не бывал. А потому как ни к чему это — на это у вас я есть. Ничего там любопытного и нет вовсе. Одна грязь кругом. Это уж когда травы в лугах зацветут, да ягоды с фруктами в садах появятся — дело другое. Да и то — не свои же вам ручки утруждать. Девки вон чего хотите наберут — и яблок, и малины, и кислицы.

Но я велю закладывать экипаж, и Сухарев, хоть и демонстрирует всем своим видом осуждение, идет насчет этого распорядиться.

— Так его, Аннушка! — хвалит Глафира Дементьевна. — Ишь как округлился на хозяйских харчах. Пускай-ка теперь рысью побегает.

Но рысью бегать Сухарев не желает, да, наверно, и не способен. Хотя на козлы садится сам — не хочет, должно быть, чтобы кучер наши разговоры слышал.

Мы неспешно проезжаем по деревне. Во дворах хлопочут только старики да совсем малые дети. Остальные уже на полевых работах.

У местных крестьян хозяйство небогатое — избушки ветхие, темные. Новые постройки редко где видны. Так же неказисто выглядят и их наделы за деревней — местность там неровная, овражистая.

— Долго ли вода тут по весне стоит?

В нашем времени вдоль этого оврага (ага, куда ж он денется?) идет линия электропередач, под которой, понятное дело, никто ничего не строит и не садит. Здесь же с этих полей, должно быть, вся деревня кормится.

— Стоит иной раз, — нехотя признает он.

Так же неохотно он отвечает и на другие мои вопросы. Нет, крестьяне не жалуются. На что им жаловаться-то? Другие-то помещики со своими куда как строже обращаются. Но чрезмерную доброту старого графа Данилова Сухарев не одобряет.

— Им, Анна Николаевна, только палец в рот положи — всю руку откусят. Им и без того нынче вольности много дают. Как газеты почитаешь, страшно становится. А у нас, чай, не Европа, нашим кнут нужен.

Интересно, как он воспримет отмену крепостного права, которая произойдет уже через два года? Сможет ли смириться с тем, что другие крестьяне станут такими же вольными, как и он сейчас?

Впрочем, эти мысли улетучиваются у меня из головы, стоит нам заговорить о той системе земледелия, что применяется в Даниловке. Я полагала, что к середине девятнадцатого века трехполье считалось отсталым даже в России. Но нет, Сухарев защищает его с пеной у рта.

— Да как же, Анна Николаевна? — дивится он, когда я осмеливаюсь это покритиковать. — Да испокон веков так сеяли. Одна часть — озимые, другая — яровые, а третья под паром стоит.

Сумею ли я его переубедить? Я понимаю, что могу приказать, и ослушаться он не посмеет. Но мне не хочется, чтобы он работал из-под палки, не веря в результат того, что ему придется делать. А то еще и вредить станет, чтобы доказать свою правоту.

Наверно, стоит еще полистать «Земледельческую газету» — быть может, там есть статьи с более передовым опытом. Хотя для таких, как Сухарев, главные авторитеты — это деды и прадеды. И никакие ученые, тем более европейские, не заставят его признать то, что не признавали предки.

Но я всё-таки попробую рассказать ему и о четырехполье, и о более прогрессивных системах. А еще нам нужно будет съездить на сельскохозяйственную ярмарку, которая, по словам самого Захара Егоровича, вот-вот должна была состояться в столице губернии. Думаю, мы сможем позволить себе хотя бы частично обновить плуги и сеялки — потому что с теми орудиями, что мне показали в большом сарае за фермой, много не наработаешь.

Расспрашиваю я Сухарева и об урожайности зерновых, и его ответ меня ничуть не удивляет. Перевожу на привычные мне единицы измерения, и выходит совсем мелочь — около пяти центнеров с гектара — в четыре раза меньше, чем в нашем акционерном обществе. А ведь местность-то та же!

Похоже, придется привезти в хозяйство настоящего агронома — надеюсь, в городе такой отыщется. Если я сама вдруг начну проявлять недюжинные познания в этом вопросе, боюсь, Захар Егорович примет меня за сумасшедшую.

Обратно мы едем заметно погрустневшие. Я мысленно пытаюсь прикинуть, какую прибыль недополучает хозяйство из-за такого нерационального использования ресурсов, а Сухарев, наверно, чувствует мое скрытое недовольство, и уже лишнее слово сказать не решается.

Уже у самой деревни мы нагоняем возвращающихся с полей мужиков. Они дружно сдергивают с голов шапки, кланяются. Все, кроме одного.

Нет, Кузнецов тоже обнажает голову