знает, что говорит. Если и после этого ночного похода я не отыщу в себе ведьму, то вовсе перестану об этом думать. В конце концов, с маркизом Паулуччи можно бороться и каким-нибудь другим способом. Осиный кол, чеснок, серебряная пуля. Да, это средства против вампиров, но он ведь тоже в какой-то степени вампир — только пьет не чужую кровь, а чужую магию.

Я вздрагиваю. Нет, зачем я вообще стала думать про вампиров? Особенно теперь — ночью, в темноте, далеко за деревней?

Я так спешу добраться до леса, что уже не замечаю ни испачканной в грязи и сковывающей движения юбки, ни насквозь промокших сапог. Когда деревенские избы остаются позади, я зажигаю лампу. Идти становится чуточку сподручней, хотя грязи и луж на дороге от этого не становится меньше.

Как ни странно, но нужную поляну у озера я нахожу довольно легко. Наклоняюсь, срывая пучок травы. Одного достаточно. Тут важно не количество, а сам факт того, что я на это решилась. Руки дрожат — и от холода, и от страха.

Страх почему-то никуда не делся, хотя трын-трава, придающая человеку безрассудную смелость, уже у меня на ладони. Ну, если тетушка меня обманула! Но об этом я подумаю позже, а теперь назад, домой!

Ветер шелохнул ветви кустарника, и я дрожу уже вся. А может, это и не ветер, а дикий зверь? Масло в лампе вот-вот закончится, а тучи скрыли луну, и на дорогу я выхожу почти в полной темноте. Несколько раз я оступаюсь, падаю, и с моего языка срывается немало весьма хлестких слов, которые благородной даме не то, что произносить, а даже знать не положено.

Уже почти у самой деревни, на росстани, где дорога делится надвое, в нескольких шагах передо мной словно из воздуха материализуется чья-то фигура. Нет, кажется, не зверь — человек! Но от этого не становится легче.

Я непроизвольно выставляю обе руки перед собой. Фигура застывает. Причем, как я понимаю некоторое время спустя, застывает в прямом смысле.

Луна выглядывает из-за туч, и я уже могу различить в прежде неясном силуэте мужскую фигуру в крестьянском зипуне. Не понятно почему, но фигура не движется. Я делаю шаг, другой, а мужчина даже не шелохнулся.

Пламя в лампе вспыхивает на мгновение, и я узнаю в ночном путнике Вадима Кузнецова. Может быть, это глупо, но я облегченно выдыхаю. Куда больше я сейчас боюсь маркиза Паулуччи.

Интересно, что Кузнецов подумает обо мне? Хороша барыня — выбившиеся из-под платка волосы, грязная одежда.

Я чуть сворачиваю в сторону, надеясь, что он не осмелится пойти за мной или окликнуть. Но он окликает:

— Отпусти, ведьма!

26. Ночная прогулка

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Кузнецов всё еще стоит на том же самом месте — как приклеенный.

Сначала я чувствую возмущение. Это кого он посмел ведьмой назвать? Свою хозяйку, благодетельницу? (Ага, быстро я барские замашки переняла!)

Потом — страх. Кто его знает, как в середине девятнадцатого века в России с ведьмами поступали? На кострах уже, вроде, не сжигали, но это не точно.

И наконец — изумление. Он что, с места сдвинуться не может? Потому, что я что-то с ним сделала? Но что? И как?

По уму мне надо было бы бежать быстрее в особняк, к тетушке. Ей всё рассказать и уж вместе с ней ответы искать. Но любопытство оказывается сильней, и я возвращаюсь.

Лампа уже совсем погасла, но зато вышла из-за туч луна, и я даже могу разглядеть лицо стоящего передо мной мужчины. Нет, в его взгляде нет ни страха, ни ненависти. Он словно бы даже и не удивился, что графиня Данилова оказалась не вполне нормальна. Или, может, ведьмы тут не в диковинку вовсе?

Нет, ну а что — может в нашей деревне этих самых ведьм сколько хочешь, и куда более опытных и умелых, чем я.

— Позвольте удалиться, барыня!

И тон у него совсем не просящий. Спокойно так говорит, без дрожи в голосе. Но сейчас хотя бы не на «ты», а на «вы» обратился.

Я хмыкаю в ответ:

— Иди, кто тебя держит?

А сама судорожно думаю — а если он не сможет идти? Если так и останется на этом самом месте? Как его теперь расколдовать? И что народ скажет, если его тут утром увидит? Нет, ну надо же было так вляпаться!

Кузнецов, наконец, делает шаг — но не от меня, а ко мне навстречу. Уж не знаю, мои ли слова подействовали, или эта заморозка имеет какую-то длительность. Но только тут уже я основательно пугаюсь.

Мы одни, за деревней. Вздумай он сейчас что со мною сделать, никто и не узнает. И нет, думаю я сейчас совсем не о плотских утехах. Я — единственный свидетель его преступления. И даже если я пока не выдала его, то может ли он быть уверен, что я не сделаю этого после?

И когда он подходит совсем близко, я боюсь даже дышать. Я замечаю, как растягиваются в ухмылке его губы.

— Не бойтесь, Анна Николаевна, не обижу.

И, как ни странно, у меня отлегает от сердца.

— Пойдемте, провожу. Ни к чему вам одной ночью по улице ходить.

А у меня уже нет сил, чтобы возразить. Да и к чему возражать — одной и вправду страшно.

Так мы и идем вдвоем до самой усадьбы. Он — чуть впереди, но неторопливо, подстраиваясь под мой шаг. И я — грязная, промокшая, — сзади.

И только когда мы уже почти подходим к дому, я думаю о том, насколько двусмысленной может выглядеть эта картина. Если нас кто-то увидит, то что подумает? Понятное дело, что. В двадцать первом веке я бы над этим только посмеялась. Но здесь — дело другое. Давать своим дворовым повод для пересудов я не хочу.

Хотя, надо признать, этот Кузнецов — мужик красивый. Не зря на него бабы вешаются. Есть в нём что-то такое — основательное, надежное. И харизмы хоть отбавляй.

Как ни странно, но он тоже задумывается о неловкости ситуации и во двор со мной не заходит. Отступает в сторону, пропуская меня вперед.

Я останавливаюсь и бросаю коротко:

— Спасибо!

Он кивает — дескать, не за что, и скрывается в темноте.

Глафира Дементьевна встречает меня на крыльце. Судя по всему, она не находила себе места от беспокойства. Хватает меня за руку, тащит в спальню.

— Облачайся скорее в сухое. Вон, насквозь промокла.

Я с удовольствием сбрасываю мокрую одежду и обувь, надеваю