с его высокой культурой и непринужденными манерами: сохранилось упоминание о том, что Анна дерзко разглядывала регентшу, когда была ей представлена. Но, в конце концов, ей было только семнадцать лет. Потом отношения между принцем Оранским и его женой постепенно испортились, и тайное зло, пробившись сквозь поверхностный слой приличий, стало видно всем – и было видно так хорошо, что Анну все называли «домашним проклятием» Вильгельма. Нет сплетни слаще, чем рассказы узкого круга посвященных в тайны спальни великого человека. И поэтому при всей популярности принца Оранского мало было способных устоять перед соблазном пересказать другим, причем приукрасив, каждый случайно услышанный шепот из коридоров дворца Нассау или пересуды из предместий Бреды. Вскоре домохозяйки в переулках от Делфта до Антверпена начали качать головой по поводу неприятностей принца Оранского. Как его жена зла к его детям, как она нагрубила регентше, как странно она вела себя на свадьбе графа такого-то, как поспорила с графиней Эгмонт о том, кому из них идти первой в процессии, как высокомерно вела себя с мужем. За четыре года после свадьбы страстная девочка, которую Вильгельм увез из Саксонии, стала неуправляемой стервой, у которой часто бывала в гостях целая компания приятелей-распутников, чередовала истерическое веселье с пьяной грустью. Иногда Анна на несколько дней закрывала все занавески в своей комнате и сидела там при свете свечей, раскачиваясь и плача, а потом так же внезапно уносилась в Спа со своими шумными друзьями и, когда муж просил ее вернуться домой, вопила, что он задумал ее отравить.

Невозможно сказать, почему это случилось с Анной. У нее всегда был плохой характер, ведь не осталось сведений ни о какой ее добродетели, которая искупала бы ее недостатки, и даже самые злобные пропагандисты, которые не останавливались ни перед чем, чтобы очернить Вильгельма, не нашли ни одного слова, чтобы обелить его жену. Два ее первых ребенка, две дочери, умерли через несколько дней после рождения; третий ребенок, сын, был крещен в Бреде, в феврале того же 1565 года, крещение отметили очень радостно, в том числе устроили факельное шествие; надежд на то, что он выживет, было больше. Но прежние разочарования и, возможно, какое-то не понятое вовремя психическое расстройство могли ускорить то, что стало постепенным разрушением разума Анны. К тому же она, воспитанная в строгости и без любви, плохо могла сопротивляться соблазнам, которые Нидерланды предлагали молодым чувственным людям. Возможно, Вильгельм вначале был слишком снисходительным к ней: для него было бы естественно щедро одаривать развлечениями и роскошью свою наивную невесту. Непривычные удовольствия вскружили голову Анне, и она не могла соблюдать умеренность, наслаждаясь ими. Позже, когда Вильгельм решил достаточно мягко удержать ее от этих излишеств, ее честолюбие, вспыхнувшее из-за пережитого в детстве угнетения, разгорелось и стало грубостью. Разве она, принцесса Саксонская, не оказала Вильгельму честь, став его женой? В это время или еще раньше Вильгельму следовало усмирить жену, потому что из разрозненных письменных сведений, которые мы имеем об Анне, ясно лишь одно: она очень любила скандалы, и ей бы понравилось, если бы муж бил ее. Этого не было, и она выплескивала свое огорчение и разочарование в нелюбви к детям мужа и яростных публичных скандалах. По меньшей мере один раз она во время обеда во дворце Нассау поразила и испугала графа Хорна и гостей, крикнув мужу через стол целый ряд ругательств, начав с того, что он по положению в обществе слишком низок для такой высокородной особы, как она, и закончив тем, что он недостаточно хорош и в более интимном отношении. Ежедневные вспышки ее вспыльчивого нрава были крестной мукой для Вильгельма, однако, как он писал, «то, что происходит тайно… вполне можно перенести… но мне поистине нелегко слышать, как она говорит такое перед всеми». Поведение Анны не позволяло закрыть занавесом приличия их достойный сожаления разлад. Напрасно Вильгельм выдерживал ее упорные атаки с долготерпением, достойным лучшего применения, или сдержанно отвечал на вопросы регентши, когда та пыталась нащупать правду, что его жена якобы больна. Анна сама была своим худшим врагом: она везде заявляла о своих женских безумствах и о том, что потерпела неудачу как жена.

В конце концов Вильгельм обратился к родным жены с просьбой сдержать ее. Увидев перед собой посланцев, которые привезли ей упреки от родных, Анна разыграла сцену раскаяния. Этот спектакль не произвел впечатления на ее мужа: Вильгельм уже видел раньше эти слезы и самоуничижение, но ничего не менялось. Как мало улучшилось поведение Анны, ясно видно по тому, что летом 1565 года он внезапно отправил своего старшего сына в Лувенский университет и попросил регентшу Маргариту взять его старшую дочь во фрейлины. Мальчику было двенадцать лет, он едва достиг возраста, когда перемена в образовании выглядит разумной, а девочка в свои одиннадцать лет была так молода для службы при регентше, что это вызвало разговоры. Было очевидно, что Анна не просто плохая жена, но и плохая мачеха, раз ее муж решил, что его дети где угодно будут счастливее и под лучшим влиянием, чем в его собственном доме.

Лишившись таким образом общества своих детей и домашнего уюта, Вильгельм полностью переключился на политику. То, что в это время она стала всей его жизнью, было вызвано в одинаковой степени тучами на горизонте его личной жизни и тучами, собиравшимися на небе политики. Личная трагедия высвободила и направила по иному пути энергию этого человека, который обладал горячим сердцем, был доступен человеческим чувствам, придавал большое значение привязанностям людей и общению между людьми. У него не было жесткости, безличной суровости, которая характерна для прирожденных государственных деятелей. Есть странное противоречие в том, что именно его более мягкие душевные свойства – доброта и сострадание посредством этой личной трагедии неизбежно толкали его на одинокий, трудный и опасный путь спасителя своего народа.

2

30 апреля 1565 года Эгмонт вернулся в Брюссель, едва не лопаясь от удовольствия. Весь путь из Мадрида он проделал вместе с сыном регентши, принцем Пармским, который спешил в Брюссель, чтобы жениться и, возможно, получить должность в армии или при дворе. Эгмонт привез с собой блистательный рассказ о том, как его приняли в Мадриде. Король Филипп, казавшийся более человечным в родной для него Испании, где ему сочувствовали, был необыкновенно обаятельным, таким обаятельным, что Эгмонт не стал утруждать себя и настаивать на каких-то определенных политических обещаниях. Филипп не только говорил о Нидерландах в духе полного понимания, но прислал письма, в том