как католики, так и еретики, чувствовали решимость остановить безумие короля, и эта решимость отвердевала, превращаясь в действие. Тем временем среди простонародья стали от случая к случаю вспыхивать волнения. Народ силой освобождал заключенных, которых арестовывали чиновники инквизиции; кто-то рассыпал на улицах и прикалывал во всех общественных местах листовки с клеветой на регентшу и правительство. Призывы к Вильгельму и Эгмонту остановить инквизицию появились на дверях их домов в Брюсселе, а еще один листок с подобным призывом был вложен в руку Маргарите, когда она шла к мессе. «Брабант проснулся!» – кричали теперь люди, и народная молва без колебаний называла Вильгельма одним из предполагаемых вождей движения. Один из самых дерзких манифестов, расклеенный однажды ночью во всех общественных местах Антверпена, все приписывали Людвигу фон Нассау, брату Вильгельма. А по мнению народа, на чьей стороне находился Людвиг фон Нассау, с теми, разумеется, должен быть и их любимый принц Оранский.

Возможно, эта не имевшая под собой основания вера нидерландцев, что Вильгельм или Эгмонт выйдут вперед и спасут их от короля, не дала буре начаться тогда. Но в сгущавшемся тумане никто уже не мог ясно отличить друга от врага и одно направление от другого.

Тем временем Маргарита обманывала себя надеждой переманить принца Оранского на свою сторону. Ее убеждение, что это можно сделать, играя на его честолюбии и тщеславии, было ошибкой, но она была права, считая, что, потеряв его, оппозиция потеряет основную часть своей силы. Но Вильгельм не захотел вступить в эту игру, и Маргарита с усиливавшимся страхом замечала, что его брат Людвиг ведет себя безрассудно и несдержанно, а Эгмонт все теснее сближается с обоими братьями. У нее возникла новая надежда – разрушить этот союз, и, когда в Брюсселе стал ходить слух, что Вильгельм был обижен каким-то невежливым поступком Эгмонта на званом обеде, Маргарита постаралась расширить воображаемую трещину. Она выбрала для этого неудачный способ – стала на людях пренебрежительно обходиться с женой Вильгельма Анной и вести себя милостиво с графиней Эгмонт. Можно представить себе, чем это отзывалось в частной жизни дворца Нассау. Какой-то злобный наблюдатель ехидно заметил: «Графиня Эгмонт сидит рядом с мадам, а принцессу Оранскую оставляют стоять. Принц умирает от ярости». Но это была не ярость, а еще одна нестерпимая досада, которая добавилась к его убогой и грязной семейной жизни. Анна к этому времени забыла свои обещания вести себя хорошо, и ее необузданность опять была темой для пересудов в Брюсселе.

Две великие свадьбы, подготовка к которым шла все лето, были с поразительным великолепием отпразднованы осенью. Сначала была свадьба Монтиньи, на которой Вильгельм участвовал в турнире, сражаясь на копьях с более молодыми дворянами; это было для него последнее в жизни рыцарское состязание. Через несколько недель отпраздновали свадьбу принца Пармского. Фламандские дворяне с достаточной охотой участвовали в свадебных торжествах: хотя они недоверчиво относились к говорившему по-испански сыну регентши, пир всегда остается пиром. Первым среди молодых гостей был красавец Людвиг фон Нассау, сочетавший в себе привлекательные черты молодого и уже отличившегося солдата с остроумием и готовностью вести беседу. Он был равнодушен к женщинам и лучше всего чувствовал себя на шумных холостяцких вечеринках, для которых две приближающиеся свадьбы были подходящим предлогом. У него был восхищавшийся им неразлучный товарищ – рыжеволосый Хендрик ван Бредероде, который был на несколько лет старше Людвига, но храбро держался в рядах подрастающего поколения. Это был агрессивный, неспокойный эксгибиционист с привычками буйного скандалиста, достаточно добродушный и благодаря этому добившийся легковесной популярности. В этой компании были также графы Кулембург и Берген, сам брат Хорна Монтиньи, умный Хоогстратен, злой из-за своего низкого роста и близкий друг Вильгельма среди молодых, а также множество менее знатных аристократов и сельских дворян, которые пользовались гостеприимством знатнейших и которым нравилось следовать моде. А в ту зиму 1566 года модной была оппозиция. Не все эти люди были серьезными политиками, и вряд ли многие из них интересовались религиозными вопросами. Людвиг Нассау был искренним противником католицизма, но не был аскетичным протестантом. Два брата, Жан и Филипп Марникс, графы Тулузские, недавно вернувшиеся из Женевы, были убеждены, что спасение их душ и их страны зависит от сурового, воинственного учения Жана Кальвина. Но в целом мысли, объединявшие членов этого кружка, были плохо продуманы и в основном состояли из отрицаний: молодые дворяне упрекали короля за то, что он не уважает их привилегии и их положение в обществе, и за то, что он пренебрегает мнением знатнейших людей их страны, а не за вред, который причиняла его политика.

Мысль о заговоре всегда в какой-то степени очаровывает человека: это ведь так восхитительно – облагородить свое недовольство и свой эгоизм, свои личные неудовлетворенность и разочарование, превратив их в святую политическую борьбу. Те, кто в ту зиму пил и вел разговоры до поздней ночи в Брюсселе, весной перенесли свои показные встречи заговорщиков в приятный окраинный город Спа, известный лечебными водами, а когда начался сезон соколиной охоты, стали собираться в своих сельских поместьях, были больше угрозой для правительства Маргариты, чем надеждой для Нидерландов. Сторонники Филиппа – верные королю дворяне, которых было мало, и по-настоящему набожные нидерландские католики, в основном служители церкви, которых было еще меньше, – с тревогой смотрели на эту конфедерацию: «Одно Небо знает, что они говорят между собой». Размышляя о том, что было сказано на этих встречах, сторонники короля считали говоривших гораздо более разумными, чем те были.

Опасность для правительства исходила не от этого кружка молодых дворян, а от слияния религиозности, причем кальвинистской религиозности, со смутным и становившимся все сильнее недовольством среднего класса и рабочих, корни которого были в экономической нестабильности. Дворяне были в какой-то степени связаны с торговцами через долги: почти все дворяне были должны деньги антверпенским финансистам. Но эта связь, хотя она действительно существовала, была не единственной причиной все большего объединения интересов этих двух классов, потому что экономическая структура общества непрерывно изменяется под влиянием психологических факторов, а в 1566 году Европа была еще слишком близка к своему феодальному прошлому, и нельзя представить себе, чтобы правители и дворяне могли получать приказы от финансистов Антверпена. Не одно лишь экономическое давление, но и пагубные бездарность и жестокость политики Филиппа объединяли против него весь народ Нидерландов, от принца Оранского, спокойно жившего во дворце Нассау, до расчетливых предпринимателей из Антверпена и Дордрехта и до голодных, испачканных копотью рабочих с литейных заводов Льежа.

3

За это время