Аттестация завершилась к середине апреля. Официальные документы учителям не показали, но ещё до объявления результатов все знали, что работа школы подверглась жёсткой критике районо. Штат учителей был неполным, уроки проводились с грубыми ошибками, внеклассная работа велась формально. Положительную оценку получили, похоже, только мои уроки. Но завуч с директором сделали свои выводы: посчитали, что методисты, выделяя и поощряя меня, растят собственного агента, которого можно через несколько лет поставить во главе школы. Открыто в школе мне ничего не сказали, но начали общаться в приказном порядке, сквозь зубы. Внезапно оказалось, что в план обязательной внеклассной работы на следующий год уже вписаны два моих спектакля, которых ещё не существовало даже в уме. На эту работу не выделялись дополнительные часы, не планировалась доплата. Но в случае невыполнения — кара. Инициативу пытались сделать обязаловкой, отбивая у меня желание делать что-то новое, свежее.

Когда директор школы собрала учителей на небольшой банкет по поводу завершения ненавистной аттестации, мне предложили сказать тост. Я был краток:

— Уважаемые коллеги, мне хотелось бы выпить за наших замечательных, талантливых учеников. Ведь без них весь этот педагогический процесс не имеет никакого смысла.

Завуч осадила меня:

— Вадим Викторович, ну хватит с нас этих учеников, они всех достали! Мы собрались здесь расслабиться, отвлечься: на работе всё время эти ученики, а дома — долбаные тетради, подготовка. Думайте, прежде чем говорить тост!

А через несколько дней я понял, что руководство школы нащупало моё слабое место, точнее, я сам подсказал, где оно — своим тостом. Мои шестиклассники, отличники и отличницы, неожиданно стали не успевать по другим предметам, получали замечание по поведению, чего не было никогда прежде. Я понял, что теперь моим детям начнут мстить только за то, что они — мои ученики. И я поневоле задумывался о том, чтобы на деле стать агентом районо. Мне было известно, что по закону уже через год имею право претендовать на пост директора школы, потому что такое назначение требует минимального пятилетнего стажа. Хочу ли я такой судьбы? Пожалуй, нет. Стать директором сельской школы — это быть им до конца жизни, выкладываться, внедрять новые методики, менять подход преподавания. Это почётно и достойно, но — никаких путешествий и дальних дорог, никакой рок-группы, никакой свободы, и все поезда уйдут на север без меня. Разговаривать с администрацией было бесполезно, такая беседа выглядела бы как попытка оправдаться, а если оправдываешься — виноват. Завуч с директором сами толкали меня к революции, но, когда я понимал последствия своей возможной победы, мне становилось не по себе. Нависший выбор очень тяготил, но я решил немного потянуть с ним, не спешить — может, острый момент пройдёт, и я смогу спокойно работать, как прежде.

И я отвлёкся на изготовление каркаса для картины. Папа одной из моих шестиклассниц нашёл у себя на чердаке огромное полотно, написанное маслом — копию картины Николая Ге «Пушкин в селе Михайловском». Копия оказалась неплохо выполненной, отлично сохранилась и имела внушительные размеры — полтора на три метра. Несколько дней мы с родителями делали каркас и натягивали полотно, а потом торжественно водрузили картину на классную стену, на зависть ученикам всей школы, которые каждую перемену приходили поглядеть на неё — картина казалась им вестницей новых времён, светлых и праздничных.

Вечером четырнадцатого апреля, перед отлётом Гриши в Америку, мы гуляли с ним и Глебом по весеннему Симферополю, закинув в рюкзаки коньяк, портвейн и тёмное пиво. Шатались по дворикам, выпивали на какой-нибудь скамейке, шли дальше. Из подъездов выходили незнакомые небритые мужчины в подштанниках и женщины, закутавшиеся в выцветшие халаты, выкладывали на деревянные столы сыр и ветчину, разливали вино по гранёным стаканам, улыбались, а дети с криком носились вокруг них на трёхколёсных велосипедах. Иногда нас жестом звали к столу, мы обнимались, выпивали, знакомились и тут же забывали имена новых друзей. И чем больше я хмелел, тем сильнее хотел увидеть Дашу и обнять её. С нашего похода на Чатыр-Даг прошло почти три недели, но я всё тянул с тем, чтобы показать девушке свои чувства. Мне казалось, что она живёт в каком-то хрустальном мире, который можно обожать, воздухом которого можно дышать, но вот прикоснуться, поцеловать, расстегнуть блузку — нет, кощунство. Я очень боялся, что она отшутится или сделает вид, что не понимает, о чём я говорю. Но всё больше мне казалось, что Даша — мой новый светлый дом. И пока она улыбается мне, пока верит в меня, мне достаточно косухи, гитары и блокнота, чтобы записывать тексты новых песен. Всё остальное как-то случится, найдётся вино, тарелка супа и постель.

К вечеру, прогуливаясь по парку Шевченко, я решил про себя: в пятницу, шестнадцатого, уйду в поход с двумя ночёвками, а как вернусь — объяснюсь Даше в любви, скажу, что у меня всё серьёзно, и будь что будет. Мне сразу стало легко. Я откупорил бутылку коньяка «Коктебель», сделал глоток из горла и протянул бутылку ребятам.

— Вадик, на днях один человек написал на электронную почту, — сказал Гриша, принимая бутылку, — ему попалась кассета с моими песнями, он сказал, что сделает из меня звезду рока. Только нужно в Москву переехать.

— Ух ты, круто! И как поступишь? Может, тогда лучше поехать не в Америку, а в Москву? Такие предложения бывают нечасто.

— Да я его послал. Сказал, что играю в лучшей группе мира.

— Слушай, ты вот так легко отказываешься от возможностей. А если из нашей группы ничего не выйдет?

— Вадик, знаешь, я недавно слушал концерт Iron Maiden. У них миллионы поклонников, платиновые диски, концерты. Но если взять нашу Вселенную — что для неё эта группа? Так, песчинка, мгновение. Или — чем наши с тобой жизни ценнее для Вселенной, чем жизнь этой белки на дереве в парке, где мы сегодня пьём? Молчишь? Вот-вот. Я думаю, что слава и успех ничего не значат, важен лишь тот кайф, который ты сам переживаешь. И он важен не для Вселенной, а для тебя лично и для меня, потому что ты мой друг. А остальное — картонные декорации, в которых мы живём и мечтаем. Сейчас для меня кайф — полететь в Сан-Франциско и там пить бурбон за здоровье Тони. И не быть в Москве